На этом месте обрыв; другая половина письма исчезла. Радость от весны, ямбически выстроенная с уверенным чувством ритма, наивно воспетая в нескольких строках. Не разорвал ли я письмо потому, что мне нужна была закладка? В то время я всегда лишь улыбался маминому рифмоплетству. В то время.

И фото: мама окружена детворой: внуки, девочки и мальчики из деревни. Взгляды маленьких людей направлены на уста женщины, которая довольная, как наседка, сидит между своими птенцами. Может, мама рассказывает сказку?

Или рассказ о том, как в детстве она работала на ткацкой фабрике и ее постоянно хвалили, ведь была очень старательной, но однажды она не получила недельную заработную плату, потому что заснула за ткацким станком. Что-нибудь она да рассказывает.

Даже когда мама не рассказывала, вокруг нее были дети. Должно быть, она, как гласит старая китайская пословица, носила в сердце зеленую ветку, на которой любили селиться маленькие птички.

Я сижу за письменным столом, правлю стихи для нового сборника. Многие из этих вариантов имеют уже четвертую, пятую редакцию. Для меня стихотворение редко является завершенным. Доработки занимают больше времени, чем составление.

Внезапно в комнате Тимма звучит проигрыватель. Погруженный в процесс, я не услышал, как мальчик пришел. Музыка настолько громкая, что я уже больше не могу ни о чем думать. Я бросаюсь вверх по лестнице. Сдержанно спрашиваю: «Можешь дать мне возможность работать спокойно?»

В глазах Тимма появился радостный блеск: «Присядь – пластинка Scorpions – ты должен послушать».

Поездка в Шверин. Мы собираемся шикануть, поесть в отеле. Шоссе покрыто льдом. В лесном массиве, на разделительной полосе проезжей части, фазан; беспомощно хлопает крыльями. Я медленно скатываюсь к обочине, чтобы остановиться.

Мне навстречу идет Trabant. Водитель, не останавливаясь, открывает дверцу, с артистической ловкостью хватает птицу. На лице мужчины улыбка победителя. Причина, вероятно, в моей по-дурацки удивленной физиономии.

Тимм: «Нет фазана! Пообедаем в отеле».

Перед железнодорожным переездом протяженный поворот. «На этом месте я всегда вспоминаю тебя».

«Почему?»

«Как-то мы тут проезжали, давно; мне пришлось рассказывать о былом, петь. Я пел песню о королевских детях. После последнего куплета ты некоторое время молчал, а потом грустно спросил: «А принц глубоко утонул?»

На игровой площадке дети. Перед их губами колышется пар, на головах шапки-ушанки с болтающимися помпонами, частички снега на штанинах – как непрерывно они блестят на дорожке для саней. Рядом, словно завидуя, косит из-под своей снежной мантии слон-горка.

Время карнавалов. Мой сын тоже готовится к шутовской кутерьме: у него длинные панталоны, отделанные лохмотьями. Сейчас он будет класть заплаты на старую куртку.

«В кого ты собираешься нарядиться?»

«Я еще не знаю; во всяком случае, хочу быть не таким, как сейчас».

«Wehe – наметенные сугробы снега. Wehe – полное боли сокращение матки. Горе (Wehe) мне! Горе (Wehe) тебе, если ты посмеешь мне причинить зло. С этими «Wehen» у иностранцев могут возникнуть проблемы»[33].

В моей печи ветер играет на флейте. Я выключаю радио.

Иногда я задаюсь вопросом, как я, солдат на фронте, в последнюю военную зиму, под открытым небом, согревался только одеялом и шинелью, лежал на твердой промерзшей земле, непрерывно ожидая атаки противника, и изредка с теплым супом в брюхе преодолевал дни и ночи. Страх, наверно, делает невозможное возможным.

И лобковые вши кусали низ живота. И непереносимой была жажда. И маленький саксонский лейтенант лаял своими приказами.

И английские истребители-бомбардировщики плевались дырами в снега. И страх восемнадцатилетнего человека настолько овладел им на передовой линии в первые дни, что во время артиллерийских бомбардировок он складывал руки. И на сложенные руки капали слезы.

* * *

Индианка. Я вижу ее перед собой: гладкое, овальное лицо, темные, блестящие глаза, по загорелым плечам и груди колышутся волосы. Я слышу, как она поет старинную песню любви своих предков.

Когда Поммер перезарядил винтовку, чтобы прицелиться в сумасшедшую женщину, мы не ударили его в лицо, не остановили, его жуткая затея нас особо не взволновала. Услышал – забыл. Только по сей день, снова и снова мучительные, истязающие мысли: как ты мог стерпеть такую чудовищность?