– С Новым годом, мамочка.

Мать головы не повернула. Шура плотно укрыла ее одеялом и, чуть приоткрыв форточку, пошла к себе. Не включая света, легла на кровать и заплакала. Вспомнила, как совсем недавно — всего-то три года назад, так же, под Новый год, — мать крутилась на кухне, варила холодец, пекла малюсенькие, тающие во рту пирожки и свой знаменитый многослойный «Рыжик» с медом — язык проглотишь. Отец накрывал на стол — кружевная скатерть, хрустальные бокалы, отсвечивающие синими искрами под ярким светом сверкающей люстры. Расставлял стулья. Шура носилась из кухни в комнату — с салатницами и блюдами с закуской. Поглядывала на часы — скоро, совсем скоро придут гости. Мама переодевалась в спальне и выходила нарядной и надушенной красавицей. Отец обнимал ее и говорил, как вкусно она пахнет, а она вырывалась и ворчала, что он испортит ее прическу. Раздавался звонок в дверь, и Шура бежала открывать. На пороге стояли красивые и нарядные люди с подарками в руках — друзья родителей. Шуре что-нибудь приносили обязательно. Она проскальзывала в комнату и разворачивала шуршащую бумагу. Все рассаживались за столом, и отец открывал шампанское. Пробка выстреливала в потолок, и женщины пугались и кокетливо вскрикивали. Мама качала головой и, смеясь, говорила, что отец так и не научился открывать шампанское. Потом включали телевизор и хором считали удары курантов, громко кричали «ура», шумно чокались, целовались и поздравляли друг друга. Нахваливали мамины блюда, танцевали, разбрасывали конфетти и пели песни. Расходились под утро, когда открывалось метро. Все это было совсем недавно и — миллион лет назад. В другой жизни.

Дверь в Шурину комнату распахнулась. Тетка включила свет.

– Что улеглась? Или мы тебе не компания?

Шура вздохнула и встала с кровати.

Теперь все по-другому. Надо привыкать. А куда деваться? Разве у нее есть выбор?

Пора было как-то объясниться с мамой, но духу не хватало. Таня уходила утром — как будто в институт, иногда, если Верка или Лялька были свободны, ехала к ним. Бывали дни, когда она просто шаталась по улицам, ходила в кино, совсем изредка ездила к Саше — она понимала, что продолжения их романа нет и не будет, но надо было куда-то деваться. Дома тоже дела были, мягко говоря, неважные. Да что там — неважные! Дела были просто отвратительные. Отчим пил уже всерьез, скандалы каждый день. Мать приходила с работы еле живая, а он начинал «кордабалетить», как говорила бабушка. Ночью пытался уехать на своей машине, разумеется пьяный. Мать прятала ключи, бабушка держала оборону у входной двери, Женечка начинала плакать. Таня брала ее к себе в кровать и крепко обнимала. Так и сидели — Женечка на руках у Тани. Потом она засыпала, и Таня осторожно ложилась с краю. А утром маме надо было вставать и к девяти ехать на работу. На другой конец Москвы, между прочим. А он отсыпался — до часу дня.

И как же сказать маме, что она, Таня, бросила институт? Верка посоветовала Тане найти работу, хотя бы на полдня. А где? Помог Гарри — устроил ее курьером в детское издательство. Работа Тане нравилась — катайся по всей Москве, времени свободного навалом. И еще — какие-то деньги, тоже нелишние. Иногда авторы, которым она привозила гранки на вычитку или документы, предлагали выпить чаю и перевести дух. Иногда, не очень этого скрывая, напрямую проявляли к ней мужской интерес — кадрились, одним словом. Таких писак Таня опасалась и от чая отказывалась. К чему лишние проблемы? С Сашей она к тому времени окончательно рассталась, компании теперь у нее не было. Верка, кроме Вовки, ничего не видела — правда, кое-как училась. Лялька после училища пропадала у Гриши. В компанию медиков без Саши идти не хотелось, да и встречаться там с ним тоже желания не было. К тому же Таня знала, что у него новая девица и новые отношения.

Однажды, выходя из метро, Таня обратила внимание, какой у идущего перед ней мужчины аккуратный и красивый затылок. Просто идеальный какой-то затылок и коротко подстриженные волосы. «Господи, на ЧТО женщина может обратить внимание?» — удивилась она сама себе. Обогнав незнакомца, она пошла медленно, слегка красуясь. Он поравнялся с ней и завел какой-то незначительный разговор. Впрочем, какой еще разговор может быть в подобной ситуации? Оказалось, они почти соседи — он живет в доме напротив. Предложил ей зайти, выпить чаю. Таня неожиданно для самой себя согласилась. Квартира была однокомнатная, скромная, но очень чистая. Выпили чаю, поговорили о жизни. Смолянский — так звали нового знакомого — рассказал, что ему тридцать пять лет, дважды был женат и дважды разведен. В обоих браках — по ребенку. Первая жена — красавица, вторая — умница. Во втором браке шел от противного. Но не сложилось ни там, ни там. Врач, работает на «Скорой». Родители живут в Подмосковье. Отец — инженер, мать учительница. С ними живет сестра, тоже врач и к тому же старая дева, удивительной чистоты человек. Было видно, что своих стариков и сестру он нежно и трепетно любит. С болью говорил о детях: первая жена общаться с сыном не дает — она в новом, вполне успешном браке, и его общение с сыном — только помеха для их счастливой семьи. С девочкой, совсем маленькой, двухлетней, общаться дозволено, но в той квартире на Старом Арбате есть еще теща и тесть, которые его, мягко говоря, презирают за малодушие, и видеться с ними и с бывшей женой, у которой глаза побитой собаки, почти невыносимо. Еще он доверительно сообщил Тане, что пишет роман о нелегких буднях врачей «Скорой помощи» и об их личной жизни, что вполне понятно. Роман обещали взять в один приличный журнал, и это огромная радость и победа. Теперь он занимается правкой рукописи, и это занимает все его свободное время. Счастье еще, что работа на подстанции сутки через трое.

Таня внимательно слушала его, потом рассказала про свою жизнь — про проблемы в семье, про брошенный институт, про закончившийся роман. Смолянский умел слушать. Потом он проводил Таню до дома, она дала ему свой телефон. Они встретились через два дня, вернее, через два дня Таня пришла к нему. И началась, как она говорила, их полусемейная жизнь. У нее были ключи от его квартиры, и она приходила, когда ей хотелось, — прибиралась, готовила ужин — и уходила на ночь. В общем, никаких обязательств, что, впрочем, вполне устраивало их обоих. Смолянский работал — в комнате стоял старый письменный стол, купленный где-то на барахолке. Таня лежала на диване и читала. Потом они пили чай и говорили о жизни. Он очень нравился ей как мужчина, как партнер, как собеседник. Он был человеком с большим и непростым жизненным опытом, но при этом — наивный, как ребенок. Или — как все мужчины. И несмотря на разницу в возрасте — приличную, надо сказать, разницу, — порой рядом с ним Таня чувствовала себя вполне взрослой и разумной женщиной.

И при этом она отчетливо понимала, что вовсе не влюблена в Смолянского — называла она его только по фамилии, так сложилось, — у этих отношений не может быть никакого серьезного продолжения.

Верка много плакала. Гарри дома бывал редко — примерно раз в неделю — говорил, что приехал «почистить перышки». С одной стороны, Верка радовалась, что отца нет дома, что он не видит ее заплаканных глаз. В конце концов, сколько можно с ней возиться — абсолютно взрослая деваха. Все, что обещал больной жене перед ее смертью, он выполнил. Чужую тетку в дом не привел, Верка была одета, обута, сыта, каждое лето отдыхала на море. В институт он ее поступил. Денег давал больше, чем требуется студентке. Плюс — забитый до отказа холодильник. И это — при нынешнем-то дефиците всего. Впереди — только светлое будущее. А он наконец может расслабиться и получать от жизни удовольствие, что он, собственно говоря, с радостью и делал.