София дрожала от холода.

— У меня есть дар, которого больше нет ни у кого в мире! — она решила пустить в ход последнее средство. — Все, что я когда-либо прочла в этом доме, навсегда останется в моей памяти, как числа вашей торговли, так и все слова иностранных языков! Я могу помочь вам еще лучше распоряжаться вашим богатством. Я могу записать все истории вашей жизни. Я могу узнать все о болезнях и их лечении и испытать методы на вашем организме. И если вам все это нужно, то подойдите же, наконец, к двери, прогоните к черту этих дураков и назовите меня своей женой!

— Да, я презирала Софию! Я всегда считала ее самой злой женщиной на свете!

Сестра Кларисса, в миру Катерина, редко выступала, а если и говорила что-то, то дерзко и недружелюбно. Она не состязалась с настоятельницей во власти и влиянии, но наслаждалась возможностью доказать, что вполне могла бы сделать это, стоило ей захотеть. И сегодня, поскольку все собрались в рефектории, чтобы обсудить страшную находку, ей этого хотелось очень сильно.

Роэзия, втайне желая забыть о Катерине, неохотно повернула голову в ту сторону, откуда доносился сварливый и насмешливый голос.

Катерина была дочерью Софии. Стоило ей первой сообщить о том, что ее мать была задушена, а не обманывать, как остальных.

Конечно, все знали, что Катерина никогда не любила свою мать. Хотя Роэзия пришла в монастырь намного позже обеих, ей часто доводилось слышать о ненависти, которую дочь испытывала к матери, и досаде, с которой та принимала сетования дочери. В последние годы перед исчезновением Софии раздор поутих — возможно, из-за обоюдного примирения, возможно (что казалось Роэзии более вероятным), потому, что женщинам надоело тратить силы попусту. Одной они были нужны для работы над хроникой, а другой — для еды. Катерина ела очень охотно, и тем, что, несмотря на свой аппетит, оставалась худой, была обязана исключительно худощавому сложению Софии. Только ее обвисший подбородок был похож на жирный воротник.

Теперь надутая, розовая кожа поднималась и опускалась от возбужденного дыхания.

«Бог мой, — подумала Рвэзия, — нужно было заставить ее молчать. А теперь ее откровения приведут к пересудам!»

Прежде чем она успела возразить, Катерина, как она и боялась, продолжила:

— Инея одна презирала ее! — торжествующе крикнула она. — В нашем доме Господа найдется немало душ, ненавидевших Софию. Поэтому меня не удивляет, что одна из них заперла старуху в чулане и задушила ее. И это еще была хорошая смерть для такой, как она, со мной многие согласятся. За свои поступки она заслужила куда более жестокое наказание.

Катерина безрадостно рассмеялась. Молодые сестры стали переглядываться и подталкивать друг друга в бок.

— Достаточно! — строго оборвала ее Роэзия. — Ты сама ставишь себя под подозрение, поливая грязью имя своей матери.

— Я этого не делала! — возразила та. — Я ее никогда не любила, но примирилась с ней. Это не значит, что остальные сделали то же самое. И я это понимаю. Потому что София могла бы исправить многое, хотя и не все, из того, что натворила за свою жизнь.

— Что ты хочешь этим сказать? — крикнула Роэзия и почувствовала, как терпение покинуло ее. — Что ты в конце примирилась с ней и не могла убить, в отличие от других?

— Я никогда не хотела, чтобы ее убили. Даже презирая ее прежде, я никогда не желала ей смерти. Не думаю, чтобы в последние годы у нее было настоящее желание жить. Тем более после того, как она завершила хронику.

Перешептывание молодых монахинь усилилось. Произведение, над которым работала София, было покрыто тайной больше, чем ее жизнь. Сама она никогда не говорила о ней. А после того как она исчезла, пропала и хроника.

Роэзия попыталась вернуть самообладание. Если она хочет восстановить порядок, то не должна позволить дерзости Катерины управлять ее поступками. Надо пустить в ход все свое мастерство, чтобы уничтожить слухи и предположения.

— Я бы удивилась, — сказала она с едва заметным презрением в адрес Катерины, — если бы ты когда-нибудь понимала, чего хотела твоя мать, что ей двигало, что она записывала в последние годы. И что бы ни...

Быстрой речью она хотела заставить другую замолчать, а достигла только обратного: теперь, когда она отвела взгляд от Катерины, та сочла необходимым снова обратить внимание на себя.

— В последние годы между нами был уговор не портить друг другу жизнь, — произнесла она громко и властно и на этот раз без жалобных ноток, которые обычно сопровождали все ее слова.

— Поэтому она стала доверять мне больше, чем раньше. Возможно, она даже хотела, чтобы я взглянула на нее другими глазами. В любом случае, она читала мне отрывки из хроники. Да, я точно знаю, что записывала София.

Роэзия оцепенела. Ее испугало не только то, что сообщила Катерина, но отсутствие в ней всякого уважения. Катерина никогда не призналась бы в этом, но она была похожа на свою мать тем, что никогда не подчинялась чужой воле.

«Глупая женщина!» — мысленно выругалась Роэзия, но достаточно овладела собой, чтобы не произнести это вслух.

Другая сестра сделала это за нее.

Элоиза, верная помощница Роэзии, услышав эти резкие слова, осталась такой же спокойной, как всегда. Не обращая внимания на возбужденное перешептывание, оцепенение Роэзии и упрямо сверкавшие глаза Катерины, она невозмутимо сказала:

— Кто поверит твоим словам, сестра Кларисса? Кто подумает, что ты действительно примирилась с матерью и она читала тебе отрывки из хроники? Ты говорила о ненависти, которую многие из присутствующих испытывали к Софии, и о том, как сильно ненавидела ее ты сама... Но ты умолчала о том, что тебя эта ненависть задолго до исчезновения Софии толкнула дальше, чем это положено настоящему христианину.

Сестра Элоиза выдержала паузу, чтобы последнее предложение прозвучало еще более устрашающе:

— Гнев против твоей матери, — сказала она громким и ясным голосом, — и желание помешать ее планам побудили тебя заключить сделку с самим сатаной.

Толстая Берта самозабвенно избивала ее хлыстом.

От напряжения ее лицо раскраснелось, лоб покрылся испариной, а широко расставленные ноги болели, но она исполняла наказание с такой же жадностью, с какой в день убоя запихивала себе в рот мясо. Тогда ее движения становились торопливыми, и ей не мешало ни тяжелое тело, ни прерывистое дыхание.

— Я тебе покажу, девчонка, как вести себя в моем доме! — кряхтела она и била что есть силы.