Дело было в Нью-Йорке, где он добился успеха – такого успеха, что теперь ему были по плечу любые барьеры. Ему исполнилось тридцать два, на западе он не бывал вот уже семь лет, не считая одной мимолетной поездки сразу же после войны. К нему в контору зашел по какому-то делу некий Девлин, из Детройта, и тут-то и произошел тот самый эпизод, перевернувший эту, так сказать, страницу его жизни.

– Так вы, значит, со Среднего Запада? – сказал некий Девлин с небрежным любопытством. – Забавно. Я-то думал, что люди вроде вас рождаются и вырастают прямо на Уолл-стрит. Знаете ли, жена одного из моих лучших детройтских друзей родом из вашего города. Я был шафером у них на свадьбе.

Декстер молчал, еще не зная, что его ждет.

– Джуди Симс, – сказал Девлин и без особого интереса добавил: – Когда-то была Джуди Джонс.

– Да, я знал ее. – Декстером овладело глухое раздражение. Разумеется, он слышал, что она вышла замуж, – и ничего больше он старался не слушать.

– Ужасно славная женщина, – ни с того ни с сего вздохнул Девлин. – Мне ее даже немного жаль.

– А что такое? – Внутри Декстера одновременно появилась и настороженность, и желание продолжить разговор.

– Да вот, Луд Симс, в некотором роде, с ума сошел! Я не хочу сказать, что он плохо с ней обращается, но он пьет, гуляет на стороне…

– А она не гуляет?

– Нет. Сидит дома с детьми.

– Н-да…

– Она для него чуток старовата, – сказал Девлин.

– Старовата? – воскликнул Декстер. – Слушайте, да ведь ей всего двадцать семь!

Им овладело дикое желание тут же выбежать на улицу и сесть в первый же поезд до Детройта. Он резко вскочил.

– Вы, наверное, заняты? – торопливо извинился Девлин. – Я как-то не подумал…

– Нет, я не занят, – ответил Декстер, постаравшись добавить в голос твердости. – Я вовсе не занят. Совершенно! Вы, кажется, сказали, что ей двадцать семь? Ах нет, это я сказал, что ей двадцать семь!

– Ну, да. Вы сказали, – сухо согласился Девлин.

– Так продолжайте, продолжайте же!

– Продолжать что?

– Рассказывать о Джуди Джонс!

Девлин бросил на него беспомощный взгляд:

– Ну, я, вообще-то, уже все вам рассказал! Он дьявольски плохо с ней обращается. Но они не собираются разводиться, ничего подобного! Она прощает его даже тогда, когда это уже просто ни в какие ворота… Собственно, я склонен считать, что она его любит! Она была такая симпатичная, когда впервые приехала в Детройт!

Симпатичная? Эпитет поразил Декстера своей несуразностью.

– А что, она уже… не симпатичная?

– Да нет, вполне себе ничего.

– Слушайте, – резко сев, сказал Декстер, – я вас не понимаю. Вы сказали, что она была «симпатичная», а теперь говорите, что она «вполне себе ничего». Я не понимаю, что вы хотите сказать? Джуди Джонс никогда не была симпатичной! Она была настоящей красавицей! Ведь я ее знал, я хорошо ее знал. Она была…

Девлин вежливо рассмеялся.

– Я вовсе не пытался затеять спор! – сказал он. – По-моему, Джуди славная женщина; она мне нравится. Я лишь никак не пойму, как в нее мог без памяти влюбиться такой мужчина, как Луд Симс, но вот влюбился же! – Затем он прибавил: – Большинству наших дам она нравится.

Декстер пристально вгляделся в Девлина, думая, в чем же причина – то ли это человек какой-то бесчувственный, то ли какая-то личная обида?

– Многие женщины увядают в мгновение ока, вот так. – И Девлин для наглядности щелкнул пальцами. – Наверное, вы и сами такое видали. Возможно, я просто позабыл, какая симпатичная она была на свадьбе. Видите ли, я ее с тех пор довольно часто видел. Глаза у нее красивые…

На Декстера навалилась какая-то апатия. Впервые в жизни ему захотелось сильно напиться. Девлин что-то сказал – он громко рассмеялся, даже не зная, что тот сказал и что там было смешного. Когда спустя несколько минут Девлин ушел, он прилег на диванчик и стал смотреть в окно на нью-йоркское небо, в котором за крышами садилось солнце, разбрасывая красивые тусклые золотые и розовые лучи.

Он думал, что теперь, когда ему было нечего терять, он стал неуязвим – но только что он безвозвратно утратил что-то еще, словно сам женился на Джуди Джонс, и она увяла прямо у него на глазах.

Он утратил мечту. Исчезла какая-то часть его самого. Почти в панике он зажал ладонями глаза, пытаясь вызвать в памяти плеск волн у Шерри-Айленд и залитую лунным светом веранду, синее полосатое платье на поле для гольфа, жаркое солнце и мягкий золотой пушок у нее на затылке. И ее губы, влажные от поцелуя, и меланхоличный взгляд ее печальных глаз, и ее свежесть – такую, словно выходишь рано утром в новеньком белоснежном костюме. Что ж, всего этого больше не было на свете! Когда-то было, а теперь уж нет.

Впервые за многие годы по его лицу потекли слезы. Но теперь он плакал о себе. Ему не было жаль ни губ, ни глаз, ни движений рук. Он хотел бы жалеть, но жалеть он не мог. Потому что он был уже далеко, и никогда ему уже не вернуться. Врата захлопнулись, солнце село, и не осталось красоты, кроме пасмурной красоты стали, не подвластной и самому времени. И даже горе, которое он мог бы вынести, осталось в прошлом, в стране иллюзий, юности и настоящей жизни, в которой пышно расцветали его зимние мечты.

– Давным-давно, – сказал он, – давным-давно во мне было нечто, но теперь его уже нет. Оно исчезло, да… Оно исчезло. Я не могу плакать. Я не могу жалеть. Оно не вернется больше никогда.

Чувствуя, что стареет, Джон Эндрос утешался мыслью о том, что не исчезнет бесследно – ведь у него есть ребенок! Похоронный оркестр забвения заглушался топотом маленьких ножек или детским голоском, лепетавшим какую-то бессмыслицу в телефонной трубке. Последнее происходило ежедневно около трех часов дня, когда жена звонила ему на работу – они жили в пригороде, – и он ожидал этого звонка с удовольствием, считая его одним из самых ярких моментов своих рабочих будней.

В физическом смысле он вовсе не был стар, но в жизни ему пришлось покарабкаться по неровным холмам – так что к тридцати восьми годам, когда из битв с болезнями и бедностью он вышел победителем, иллюзий у него оставалось в количестве гораздо менее обычного. Даже его любовь к малютке-дочери не была безграничной. Рождение дочери снизило градус романтики его отношений с женой и стало причиной, по которой они переселились в пригород, где за здоровый деревенский воздух приходилось расплачиваться вечными проблемами с прислугой и ежедневными утомительными поездками до работы и обратно на пригородном поезде.

Маленькую Эди он рассматривал, главным образом, в качестве осязаемого воплощения юности. Ему нравилось сажать ее к себе на колени, скрупулезно изучать очаровательную пушистую макушку и заглядывать в небесно-голубые глаза. По завершении этого ритуала поклонения, к вящей радости Джона, дитя уносила нянька. Живость ребенка начинала его утомлять уже минут через десять; он обычно выходил из себя, когда при нем что-то ломалось, а в один воскресный вечер, когда ребенок сорвал партию в бридж, запрятав куда-то пикового туза, он устроил такую сцену, что жена расплакалась.