Я пожала плечами и вообще не пошла на перемену. Сидела и пялилась в окно. Оно выходило на грандиозную стройку. Вырыли ямку размером со стадион и забивали сваи. Было видно, как из-под железной «бабы» вылетало маленькое черное облачко.

Обиду Левы я переживу.

Самое ужасное, что меня избегает Захар. Вот что пережить трудно. Я еще поэтому никуда из класса не вышла.

Так прошел целый день. Я сиднем сидела на своем месте, Захар и Лева вылетали. Лева обижался. Захар избегал, понимаете, да?

Вечером я позвонила в железную дверь соседа. У нас в подъезде во всех квартирах двери железные (железный двадцать первый век), просто у многих это незаметно, потому что сверху они обиты фанерой, а у Капитоновых откровенное железо – дверь коричневая, в красивых черных разводах, и сбоку, на косяке, красный глазок сигнализации. Словом, там все серьезно.

Открыл Лева.

– Капитонов, ты меня простил? – с ходу спросила я.

Лева пожал плечами, не зная, что и ответить, соображая, простил он меня или нет. Стоял и молчал, и мне показалось, что он даже хочет закрыть дверь перед моим носом и только из вежливости этого не делает.

– Подумаешь – опоздал. Все опаздывают, – добавила я.

– Иди сюда, Ветка.

Он взял меня за руку и увлек по лестнице на площадку пониже, где был мусоропровод. Здесь полутемно, свет просачивался через узкое и низкое окошко. Лева был в джинсовых шортах и полосатой футболке, и его прикид напоминал лето, август, когда мы общались, стоя каждый на своем балконе, как в птичьем гнезде.

– Я не поэтому злюсь, – сказал Лева, глядя не на меня, а в сторону и обкусывая ногти – была у него эта вредная привычка, особенно когда нервничал. – Не потому, что опоздал.

– А почему, Лев?

– Я злюсь, потому что ты сходишь с ума из-за этого… длинноволосого. Думаешь, я ничего не вижу?

– А что? – я вспыхнула. – Ему идут длинные волосы. Даже очень.

– Да ладно! – Левка потряс рукой. На запястье была лечебная вязаная манжетка – растянул на физкультуре. – Волосы вообще ни при чем. Пусть хоть до пят отращивает. Он тупой. Неужели не видишь?

Я снова вспыхнула.

– Почему ты так решил? У него что, на лбу написано?

– Вот именно: написано! Именно: на лбу. Интересная девушка влюбилась… в какое-то мурло.

– Эй, эй, полегче! – ох, как я разозлилась! Мне захотелось ударить Левку. Залепить изо всех сил затрещину. Если бы это был другой, не Лева, он бы и получил! А Лева… я и правда считала, что Лев Капитонов – мой друг. Он так же считал, об этом была записка в школе. Друга бить по лицу как-то не по-людски.

– Могу тебе зло и с уверенностью сказать, – проговорил Лева, сощурившись и оставив в покое свои ногти, – через год-два ты будешь с удивлением или даже со смехом вспоминать свое сегодняшнее чувство.

– Да много ты понимаешь… эй, заполярный волк!

Лева расхохотался.

– Заполярный волк! Прекрасно! Знаешь, а мне нравится эта кликуха. Возьму ее себе в ники… Разрешишь?

– Разрешишь… – пробормотала я. – Да мне плевать, как хочешь!

– Вот послушай, Рябинка…

Лева взял меня за руку и сжал ее изо всех сил. И сказал, глядя прямо в глаза:

– Может быть, это жестоко, ты злишься на меня и думаешь: ах, это такая любовь, такая любовь, у меня не как у других. И я, и миллионы других думали так же, а потом смеялись.

– Ты? И ты думал так же?

– Представь себе.

– Ты влюблялся? У себя в Воркуте?

– А чему ты удивляешься? Все влюбляются. В Воркуте, конечно, холодновато, но люди там не ледышки. Но у меня все кончено с той девушкой. А ты… люби, люби, пока любится, и, пожалуйста, не смотри на меня, как на людоеда. Мне просто обидно, что объект Виолетты Покровской примитивен, как чайник.

– Лева, не говори так. Левка, я не знаю. Не знаю, за что я его так люблю, – закусив губу, я беспомощно смотрела на парня с голубыми глазами. Да, да, Лева прав, Кислицин не так интересен, как сам Капитонов. Он меньше знает, он почти не читает книг. В свободное время смотрит «стрелялки»… Но было обидно. За себя, за Захара.

– …Да, я понимаю – он не тот, в кого следовало бы влюбиться. Я понимаю, я глупа, но ты объясни мне, Лева, почему так бывает? Почему я его люблю? Да, да, люблю! – глупо было притворяться. – Неужели потому, что любовь – зла? Нет, нет, Лева, Захар хороший, он красивый и вообще… Знаешь, какой он хозяйственный! Строит дом, ловит рыбу… Ты не хочешь в кафе сбегать, погулять по городу, под дубом постоять?

– Под дубом – на глазах всего дома, родителей? – нет, не хочу. И потом – холодно.

Во время моей тирады Лева насмешливо смотрел на меня. Смотрел так, как будто был намного старше и знал то, что неизвестно мне, малышке.

– Считай, что мы над дубом стоим. В кафе тоже не хочу – лень.

Лева обнял себя руками – в коридоре было прохладно.

Я сползла по стене на пол и сидела на корточках, спрятав лицо в ладони, а потом просто села на плиточный пол.

– Э-э, Ветка, подожди. Так нельзя, встань.

Лева поднял меня, прислонил, как куклу, к стене.

Около мусоропровода лежала пачка газет. Кто-то раз в неделю пачками выносил газеты, но не выбрасывал их в трубу, а оставлял на полу аккуратной стопкой. Чтобы все, кто хотел, просвещались. Только желающих почему-то не находилось. Лева взял из кучи сразу несколько газет и постелил на пол.

Какой заботливый. С ума сойти.

– Теперь можешь садиться.

Я переложила газеты на нижнюю ступеньку лестницы, села. Лева примостился рядом на корточках. Мимо нас тактично курсировал лифт – вверх-вниз, ни разу не остановившись на нашем этаже. Поговорили о классе, об учителях, о городе. Опустились даже до погоды. Мне страшно хотелось спросить Леву о воркутинской девчонке, но я сдерживалась. Неудобно лезть в душу, понимаете, да?

Поздно вечером зазвонил телефон. Я уже не дергалась и не вздрагивала, когда он звонил. Знала, что не Захар. Кислицин отучил меня от своих звонков.

Звонил Лева.

– Привет, соседка. Чем занимаешься?

– Бродского читаю. Слушай, у него в стихах так много пространства. Просто сплошной космос!

Все вокруг нас ограниченно. Включая пространство. А у Бродского – нет. У него оно бесконечное. У него в стихах весь мир, даже если он пишет об одном городе или деревне. Весь мир, вся вселенная, и время у него тоже вселенная. Я ни за что так не смогу писать, ни за что. Стихи у меня вообще стухли. Вот последний, навеянный, кстати, тем же Иосифом:

Время больше пространства.

Пространство – вещь.

Время же, в сущности,