ее впору сравнить с тем-то и тем-то. Свернувшись клубком, он откровенно наслаждался описаниями и мудрыми изречениями, будто они доставляли ему больше удовольствия, чем возможность ко мне прижаться.

Во время первых занятий любовью мы не пользовались контрацепцией, и он выходил из меня, изливаясь мне на живот – мне это напоминало старые перьевые ручки с рычажковой заправкой, которые плюются чернилами, как водяной пистолет, если неосторожно нажать. Меня это будоражило, особенно когда он окунал кончик пальца в сперму и писал по моей коже, писал «* * *». Больше всего мне нравилось обхватывать его орган рукой, особенно его мошонку, когда он был на пике. Чувствовать оргазм через этот мешочек, два камня, было все равно что чувствовать подрагивания мощного знака; я воображала себе, что это некая эякулирующая омега. Я наслаждалась ощущением того, как сперма застывает у меня на коже. Мне казалось, я смогу разглядеть буквы, которые он написал на моем животе, но когда я смотрелась в зеркало в ванной, какими-то пятью-десятью минутами позже, их уже не было, они распадались на атомы. Точь-в-точь буквы от дымовой струи самолета в небе: существуют лишь недолгое время, затем улетучиваются.

Для меня это безусловно была любовь. Это должна была быть любовь. Я охотно поддавалась потоку его слов, цитат, огненных взглядов. И прежде всего: я ни капли не сомневалась, что это будет длиться долго. Разумеется: любовь, о которой раструбили на весь белый свет, обязана длиться. Она должна быть такой же выносливой, как иероглифы на каменных стенах возрастом четыре тысячи лет.

Третий класс старшей школы, незадолго до Рождества. Я пришла к нему домой, и он как обычно провел меня к себе в комнату. Помню, что ощутила запах, как от только что задутой свечи. В таких помещениях люди и испытывают приступы клаустрофобии. Подумала ли я о знаке омега? Не знаю. Он усадил меня на диван и уставился перед собой пустым взглядом. Я подумала, у него в семье кто-то умер. Затем очень спокойно, меланхолично, он отчеканил: «Оно исчезло». Не сказал, что именно исчезло. По всей видимости, он и само слово-то позабыл.

– Это конец.

На моем лице не дрогнул ни один мускул, и тем не менее пульс бился так, будто я только что пробежала по лестнице вверх не один этаж. Я сидела напротив него, невредимая. Но истекала кровью. Могла бы написать картину Джексона Поллока на снегу, клубок-лабиринт. Я попыталась возразить, не помню, что именно. Но помню, что он ответил:

– Это невозможно. Решительно невозможно.

Я ненавидела это слово. Невозможно. Уже тогда это был мой враг номер один.

Я покинула комнату, но присутствия духа хватило, чтобы, уходя, смахнуть к себе в сумку те самые книги, что вчетвером стояли на верхней полке. Он ничего не сказал, усевшись ко мне спиной, с головой уйдя в свое печальное самолюбование.

Разочаровшись в Иоакиме, я заболела и пролежала в постели четырнадцать дней. Меня рвало. Я в отчаянии проделывала дыры в пододеяльнике. Все его слова, вся его болтовня были просто буквами из дыма в небе, сперма на коже живота, знаки, которых через мгновение и след простыл. Тогда же, преодолевая свою беду, я добралась до его излюбленного чтива. Поначалу я чуть не поддалась искушению бросить книги в компост на корм земле и крысам. С другой стороны, меня разобрало любопытство, о чем все-таки писали Шекспир и Гете, Бронте и Толстой. Я дала выход своей горечи и – я свидетельствую – жажде мести. Я прочла их, и когда доходила до слова «любовь», «любить» или их производных, то вычеркивала их черным фломастером. Иногда между предложениями, где возникали эти слова, были целые страницы, иногда их попадалось с десяток в одном абзаце. Времени работа требовала изрядного, но мне вправду делалось немного лучше каждый раз, когда я могла взять в руки толстый черный фломастер и зачеркнуть буквы, составлявшие слово, которое так нестерпимо часто слетало с его чувственных губ. Если любви больше нет, то и этим словам незачем оставаться.

Затем я вернула эти столь ценимые, а теперь подвергшиеся акту вандализма книги; я возвратила их в, скажем так, отцензурированном варианте, как будто хотела сообщить, что он еще недостаточно зрел для чтения таких пассажей. Или чтобы намекнуть, до чего же малый вес имеют его собственные слова.

Он в замешательстве уставился на текст:

– Это невозможно! – выпалил он.

– Как видишь, возможно, – ответила я.

Наши взаимоотношения с маленькой библиотекой Иоакима возымели эффект, которого я никак не могла предвидеть. Пока я ревностно, слово за словом, вычеркивала любовную лексику, я начала размышлять, может ли что-то быть не так со шрифтом. Не с содержанием, но с самими буквами, инструментом, который должен служить проводником мыслей. Быть может, и на них был грязный налет, как на латунной «А» из вонючего дедова курятника? Может, они, пользуясь терминологией моего отца, нуждались в перепломбировке воспаленных каналов? Еще годом ранее у меня уже маячили такие же подозрения – и тогда в связи с книгой. Но сейчас я всерьез призадумалась: Иоаким так мало смыслил в любви – нельзя ли это объяснить тем, что содержание, из-за неполадок в посреднике, отвечавшем за передачу, так и не достигло его сознания? Не могли ли, следовательно, эти слова возыметь большее влияние, будь они набраны другим шрифтом?

Именно тогда, в тоске по утраченной любви, и зародилась моя жизненная амбиция. Мечта о новом алфавите. Мечта о знаках, которые разорвут путы привычного мышления и ворвутся в сознание по-новому. Буквы, которые как две капли похожи на прежние, но которые, тем не менее, обладают невероятной силой внушения. Многое возникло за те недели. Я просто этого не замечала, находясь в самом депрессивном периоде своей жизни.

Меня вдруг поражает мысль: а что, если меня лишат жизни, здесь и сейчас? Как главного свидетеля, пока он не успел занять место в зале суда. Я, пожалуй, недостаточно осторожна. Если проголодаюсь, то вызываю обслуживание номеров, но с утра спустилась позавтракать в ресторане. Стол там накрывают роскошно, да только я – раба привычек, а, впрочем, может, это ощущение трудничества в монастыре естественным образом настраивает на аскетический лад – питалась исключительно хлопьями, орехами и медом.

Впрочем, я отклонилась от темы: меня окружают другие постояльцы, не говоря уж об участниках конференции. Я ничего о них не знаю. Стоит ли быть осторожнее? Может случиться что угодно. Скажем, мне так и не удастся закончить мою историю. Кто тогда поймет хоть что-то из того, чему мне довелось быть свидетелем? Сейчас эти