ему подарок: в ударном порядке восстановили погибший аппарат. Этот Афанасьев очень популярен.

— Да? Я слышала, что его самолет погиб безнадежно.

Летчик улыбается.

— Разве фрейлейн не знает, что русская молодежь очень экспансивна. В ремонте самолета принимали участие все ученики Академии, все рабочие, все конструкторы. Работа не прекращалась ни на одну минуту, ни днем, ни ночью, и, кроме того, месяц не такой уж маленький срок.

— Так почему же этот аэроплан не в ангаре? Простите, сударь, что я отвлекаю вас праздными вопросами… Но все, что касается Афанасьева, меня очень интересует. Это замечательный, достойный человек.

— О, да! Прекрасный летчик. Немного не осторожный, правда. Он собирается сейчас лететь в Нижний по делам службы, а небо, как вы видите, не очень приветливо.

—Афанасьев? Сейчас? Не может быть!

Голос ее был полон изумления, почти испуга.

— Почему не может быть, фрейлейн? Он еще три дня тому назад назначил на сегодня старт. Вероятно, у него в Нижнем важные дела. Но, конечно, это очень неосторожно с его стороны…

— Не может быть! Он… — прервала его девушка и запнулась. — Впрочем, вам лучше знать.

— Вы мне почему–то не верите, фрейлейн. Взгляните–ка! Вот, идет Афанасьев. Как всегда, точен.

Девушка быстро обернулась.

К самолету быстрыми шагами шел комиссар Афанасьев, такой же решительный и бодрый, как всегда, но с забинтованной головой и перевязанными руками.

— Боже мой! — едва слышно прошептала девушка.

Она следила за ним, нахмурив брови и прикусив губу. Ей пришла в голову какая–то мысль.

— Это меня очень устраивает, — сразу повеселев, сказала она. — Я пойду посоветоваться с моей матушкой. Может быть, Афанасьев не откажется взять ее с собой.

Она поглядели на небо.

— Вы говорите, можно ожидать плохой погоды?

— Увы, фрейлейн!..

— И вы не полетите сегодня?

— Думаю, что нет.

— А когда отправляется следующий аэроплан?

— Не раньше, чем дня через три.

— Хорошо, благодарю вас, сударь. До свиданья.

Афанасьев чувствовал себя очень плохо. Руки болели, голова была так обожжена, что нельзя было натянуть шлем. Но железная воля помогла ему справиться с недомоганием. Ему предложили взять с собой летчика или, по крайней мере, механика — но он упрямо отказался. Проглотив полпуда хины, чтобы предупредить лихорадку, и поручив Шварцу принять меры к поимке шпиона, он отправился на аэродром.

Прохладное утро освежило его. Увиден тучи на горизонте, он презрительно сплюнул: игрушечки! Раньше, чем подует ветер, он будет уже в Нижнем.

Вспомнив о происшествии этой ночи, Афанасьев усмехнулся: опять этот дурачок попал впросак!

Хорош шпион, который вместо нужных для вражеской страны ценных рукописей по моторостроению крадет протоколы всероссийских съездов и заседаний ОДВФ, а вместо чертежей «Афанасьев Н-I» — планы Московского аэродрома, которых у наших врагов до черта.

В его памяти уже стерлись страшные минуты, когда он лежал в кольце пламени, зажмурив готовые лопнуть глаза, теряя сознание от жары и зловонного дыма.

Милая, маленькая девочка, — она очень любит шоколадные бомбы — мужественно кинулась сквозь огненную завесу, обжигая руки, распахнула окно и развязала его. Сейчас она находится под наблюдением лучших врачей Москвы и с нетерпением ждет его возвращения.

МАМА… МАМА…

Пора лететь. Афанасьев укутал голову оренбургским платком. Смешно, конечно, но это уступка необходимости…

— Товарищ Афанасьев, — раздался за его спиной взволнованный женский голос.

Он обернулся.

Бледная, темноглазая девушка умоляюще смотрела на него.

— Чем могу служить?

— Товарищ Афанасьев, прошу вас, очень, очень, возьмите мою больную мать с собою в Нижний. Ей нужно делать операцию у профессора X… Если она сегодня ее не сделает — она умрет.

— Гражданка, для этого есть пассажирский «Юнкере».

Девушка вскликнула:

— Но они не летят сегодня! Умоляю вас, умоляю! Моя мать не будет вам мешать. Она сейчас чувствует себя совсем хорошо и будет сидеть спокойно.

— Я не могу, гражданка.

— Боже мой, боже!..

Девушка в отчаянии заломила руки и заплакала.

— Мама… мама…

Афанасьева тронуло ее горе.

— Я уверяю вас, гражданка, что это невозможно. Я не сумею подать помощи вашей больной, если ей будет дурно. Она может выпасть из самолета, и на мне будет лежать ответственность за ее жизнь. Нет, нет… Может быть, еще летит кто–нибудь, кроме этого благоразумного немца.

Девушка горько рыдала.

Твердость Афанасьева пошатнулась под натиском этого неподдельного отчаяния.

— Помните, я лечу сегодня один, без механика. Я не совсем здоров, да и погода, по правде, неважная. Вы сильно рискуете, поручая мне свою мать.

Девушка вскинула на него заплаканные глаза.

— Поймите же, что если я даже рискую, то все–таки есть надежда.

— Вы такой опытный летчик! А если она не будет сегодня в Нижнем — она обязательно умрет. Умрет! Понимаете ли вы это? Пощадите ее и меня… Я внесу все мои сбережения в пользу «Общества Друзей Воздушного Флота». Только помогите мне… Если у вас есть мать… О, мама, мамочка…

Твердость Афанасьева окончательно рухнула.

— Ну, хорошо, гражданка, — сурово сказал он. — Тащите сюда вашу мать и ваши документы. Только внушите больной, что она должна вести себя хорошо.

— О, благодарю. Я никогда этого не забуду…

— Идите, идите… мне некогда.

АМАЛИЯ ФЕННЕР.

Через четверть часа в кабину взгромоздили тихую старушку в лисьей шубе, до носа укутанную в байковый платок, в пуховых варежках и с синими очками на носу.

Страшно было на нее смотреть, до такой степени она была укутана.

Она трясла головой и дрожала так, что дребезжал графин на стене кабины.

Дочь положила ей кожаный чемоданчик на колени, сунула под бок подушку и нежно поцеловала руку. Старушка, по документам Амалия Федоровна Феннер, вдова оберлерера Петербургской Анненской школы, подняла на лоб синие очки свои и вытерла слезы на глазах.

— Прощай, малютка, — сказала она по–немецки глухим и томным голосом.

— О, мамочка, не говорите так… Я завтра же буду в Нижнем.

— Прощай, дитя мое!..

Афанасьев нетерпеливо повернулся к ним.

— Скоро вы? Пора лететь. Отойдите в сторону, гражданка.

Грохот. Рев. Ветер. И вот уже серое, пасмурное небо окружает «Афанасьева Н-I».

НА ВЫСОТЕ ЗООО МЕТРОВ.

Афанасьев пристально вглядывался в потемневшее на востоке небо, в которое вонзалась, как стриж, его послушная машина. Он так был занят своими наблюдениями, что не слышал рядом с собой никакого движения. Когда, потревоженный каким–то случайным шорохом, он обернулся — перед ним стояла Амалия Феннер с револьвером