Огромные сугробы и вечная зима.

Воду привозили на машинах. В окно, в форточку (только она была внизу на подоконнике) проталкивалась труба, и заливались бочки с водой в коридоре. Печка-плита топилась дровами. Продукты завозились ящиками-пайками. В нашей квартире было всегда уютно и тепло. Всегда были телефон и проигрыватель. Всегда звучали музыка, смех.

Думалось, так всегда и будет. Всегда будет мама с папой – почти как в известной детской песне. Но папы уже нет, а вместе с ним ушла какая-то большая и радостная часть нашей жизни…»

Если попытаться привести к общему знаменателю все, что связывало беглых калачевцев из рода Лузиковых в Астрахани за последние 70 лет, то таким общим знаменателем несомненно стал бы дом на улице имени декабриста Каховского, 12. Здесь, в этом статном когда-то доме с голубыми ставнями и просторным двором, усаженным цветами и виноградом, собирались долгие годы все «подпольные» Лузиковы прежде всего на престольные праздники, да и так, обиходом. Сюда, по этому почтовому адресу шли письма и телеграммы из Калача-на-Дону, из Макеевки, из Саратова, из Солотчи Рязанской области, из Одессы, с Сахалина – отовсюду, куда бы не забрасывала судьба бывших калачевцев.

С декабристами Лузиковых роднило то обстоятельство, что они, как и бравый русский офицер Каховский, сотоварищи, серьезным образом пострадали от властей – одни от царской, другие от советской. Там были повешенные, здесь – расстрелянные. Тех «законопатили» в Сибирь, этих – на Север. На этом общность судеб декабристов и «мартовцев» (калачевских Лузиковых, напомню, этапировали в Архангельские топи в марте 1930 года) заканчивается.

Если декабристы своим стоянием на Сенатской площади выражали протест против самодержавия, требуя перемен в общественно-политической жизни России, то «мартовцы» Лузиковы вообще нигде не стояли и ничего не требовали. Им некогда было стоять. Им надо было работать от рассвета до заката, чтобы кормить свои семьи и жить по-человечески, не кланяясь тупорылым начальничкам из местных бездельников. Примечательно, что в дом, который построил мой дед, Лузиков Семен Корнеевич (при его жизни он был известен мне, как Ситников

Тимофей Зотович), так вот, в этот новенький, с иголочки дом тотчас вселился один из таких бездельников «с порт-фелью», как говорил незабвенный шолоховский дед Шукарь, тоже бездельник не из последних.

По сути Лузиковы и им подобные были страшнее для власти, чем Каховский и Пестель. Они каждодневно, ежеминутно своим примером показывали людям, чего можно добиться одним лишь трудолюбием вкупе с постом и молитвой. Нужны были такие «грамотеи» большевикам? Да ни в жизнь! Они всем своим обличием и миропорядком как бы принижали сакральную роль власти в бытии и сознании русского человека. А это вам не часок-другой постоять на декабрьском морозце…

Увы, и спустя почти век, мало что изменилось в наших палестинах. Битый по-прежнему небитого везет, а небитый – тот, кто при мандатах, галунах с эполетами и верительных грамотах. А также при нефти с газом и прочих элементах таблицы Менделеева. Ну, а сакральность власти сейчас на таком уровне, что царям с императорами и не снилось.

Однако, вернемся в дом на Каховского. Первые мои воспоминания о нем относятся к концу сороковых годов прошлого столетия. Я вижу себя, примерно трехлетнего, сидящего у окна в спальне со сверкающей никелем «варшавской» кроватью. В руке у меня бублик, и я смотрю на улицу, по которой ходят незнакомые люди и изредка, подпрыгивая на булыжной мостовой, неспешно проследует повозка, запряженная сиротливо согбенной лошадешкой с трясущейся лохматой головой. Случаются раз-другой и машины. Они проносятся мимо окна с грохотом, пугая чем-то непонятным и злым. А потом снова появляется мужик с зембилем, за ним баба с веником и бордового цвета оханистым половиком, который она несет, смешно семеня ногами в стоптанных чувяках, на плот, что приторочен к бережку на Кутуме, слева от Красного моста.

Ничего этого я, разумеется, пока не знаю, грызу себе бублик и смотрю на улицу, как в калейдоскоп с меняющимися картинками. Подходит неслышно бабушка, легкая, проворная, улыбчивая:

– Сидишь, Юрик?

– Сижу, баушка! (я долгие годы называл ее «баушка»)

– Ну, сиди, сиди, милок! Щас отец придет, чего-нибудь сладенького принесет.

Отцом она именовала не моего папашу, а своего мужа, моего деда. Ей уже от того было радостно, что я не бедокурил, так как сидел при «деле».

Вскоре приходил дед, которого я соответственно называл «деушка». Сколько я его помню, он все время что-то приносил. Такой был «человек приносящий». Ходил он чаще всего с просторным зембилем, а то и с двумя, куда помещались четверть молока с бумажной затычкой, мясо или рыба, какие-то крупы…Овощи выращивались на огороде во дворе, на задней его части, где росло раскидистое тутовое дерево, и были сложены аккуратно доски для пристроя.

Само собой, приносил дед и «сладенькое» – пряники, петушков на палочке, витушки. Верхом сладости для меня в ту пору был такой заказ:

– Мне, баушка, булочку с маслицем и посыпать сахарком.

Так как я поначалу не выговаривал букву «эр», то выходило «сахалком».

В этом доме мы жили с отцом и матерью до 1954 года, пока не купили свое жилище там же, на Больших Исадах, метрах в трехстах. Но с той поры и по сей день я будто и не уходил с Каховского, 12. Здесь прошла вся моя жизнь, потому что, где бы я ни жил в последующие шестьдесят с лишком лет, редкий день не бывал в этом доме. В нем женили моего крестного, Георгия Тимофеевича Ситникова (а, истинно Григория Семеновича Лузикова), иконой Федоровской Божьей Матери благословляли мой брак, коему скоро уже прибудет полсотни лет, сюда из роддома привезли в 1955 году моего двоюродного брата и крестника Володю, праздновалась тут в 1967 году «золотая» свадьба деда и бабушки, здесь на могучем столе с резными опорами, под массивной иконой Вседержителя в окладе с виноградными кистями, покрытыми сусальным золотом, лежали они поочередно – в 1969 году – дедушка, в 1986 году – бабушка, в 2009 году – мама, отпеваемые священниками либо старообрядческой церкви, либо Иоанно-Предтечинского монастыря, что находится по соседству… Теперь здесь осталась лишь одна моя тетушка, которую я люблю и почитаю, как мать свою, но мы с ней в принципе уже договорились о том, что нашу половину дома мы продадим, а ей подыщем хорошую квартиру с удобствами в центре, невдалеке от нашей семьи и семьи Елены с Аленой и Алексюшкой. Я делаю это с легкой душой, потому что люди, с которыми мы уже договорились о продаже, живут на другой половине дома лет шесть, люди семейные, степенные, верующие, молодые, так что дом попадет в хорошие руки.

В 50–60 годы века минувшего дом на Каховского был, как я уже ранее отметил, неким связующим звеном астраханских калачевцев из рода Лузиковых. В престольные праздники сюда приходили если не все сразу, то большинство. Застолье здесь всегда было знатное. Бабушка моя, Евдокия Митрофановна Короткова-Лузикова-Ситникова, готовила вкусно и обильно. Во дворе была летняя кухня с русской печью, пироги в ней выходили на загляденье! А ее жареное мясо, а картошка на топленом масле! А щи! Таких щей поешь и полсуток о еде думать не будешь. Здесь варилось варенье, квасились капуста и огурцы, солились арбузы. В свободное от готовки и уборки время она выращивала цветы, преимущественно георгины. Осенью делала букеты и продавала их то у вокзала, то на базаре. Пенсия у нее была, кажется, 14 рублей (потом прибавили десятку), и дополнительный заработок был всегда кстати. Деньги, рубли и трешницы, она держала в маленьком бежевого цвета бумажничке, который хоронила в юбке, у пояса. Эти деньги шли на семейные нужды и на подарки внукам.