Будь Крус трезвее, он бы наверняка догадался, что его пытаются вызвать на откровенность. Но сейчас чувство опасности притупилось. К тому же Невада частенько рассказывал свою историю пьяным девушкам, с которыми, как правило, и приезжал на Лубянку. Сидел вот так, на капоте, повернувшись к спутнице спиной, пил, курил и рассказывал. Они ничего не слышали, но Крусу становилось легче.

— Здесь я впервые понял, что такое страх.

— Вы были внутри? — Дроздовский посмотрел на дом.

— Нет. — Невада поморщился. — Внутри? Что может быть страшного внутри? Допросы? Пытки? Что еще могут сделать люди с людьми?

— Сломать жизнь, — тихо уточнил Семен Ефимович. Но Крус не услышал. Допил виски, потянулся и бросил бутылку под ноги спящей девушке. Закурил.

— Нет, старик, внутри оно зарождается, кормится, прячется. Внутри его тайное логово, убежище, и оно не хочет привлекать к нему внимания. Зато когда оно выходит…

— Кто «оно»?

Невада опять не отреагировал на реплику собеседника. Повернулся и кивнул в сторону арки, под которой притаилась каменная голова.

— В ту ночь я убил человека. Зарезал вон там, — еще один кивок, — потом затащил в арку, а сам пошел на Кузнецкий Мост, меня там машина ждала. Народу, как и сейчас, — ни души. Все спят. Я до перекрестка дошел… — Крус указал на выезд на Большую Лубянку. — И вдруг чувствую — накатывает. Страх. Нет — ужас. — Невада глубоко затянулся сигаретой, и старик увидел, что пальцы парня дрожат. — Свидетелей никого, все чисто, а меня трясет. Идти не могу, стоять не могу, ноги не держат, доковылял до стены, прикоснулся, только еще хуже стало. — Крус помолчал. — Я тогда понял, что оно из камня вылезло, из дома. Я к камню прикоснулся и голоса их услышал. Или мысли… «Молодец, говорят, Невада, кровью пахнешь…» И смеются. Вроде как с другом разговаривают… А меня трясет. До сих пор не понимаю, как я не обмочился?

Крус бросил сигарету на асфальт, слез с капота и растоптал ее каблуком. Тяжело посмотрел на собеседника:

— Чего молчишь, старик, не веришь?

— Знаешь, с кем ты тогда— встретился? — негромко поинтересовался Дроздовский.

Невада настороженно взглянул на собеседника:

— Нет.

— С Тремя Палачами, парень, с Тремя Палачами. — Семен Ефимович пожевал губами. — Они в этом доме кровь пили, мясо человеческое ели, души губили. Зла сделали столько, что когда смерть приняли… а смерть, парень, за ними долго ходила… Так вот после того, как эти трое ее приняли, — здесь остались, потому что ни туда, — Дроздовский поднял брови вверх, — ни туда, — взгляд на мгновение указал на землю, — им дороги не было. Никто этих тварей брать не хотел.

Хриплый, царапающий голос старика и то, о чем он рассказывал, делали свое дело: Невада трезвел на глазах.

— Но только ошибаешься ты, парень: сами Три Палача не выходят, их звать надо. Выманивать. С того места призывать, где они смерть приняли, где их кровь землю испоганила.

— Откуда ты знаешь?

— Я много чего о Москве знаю, — улыбнулся Семен Ефимович. — Я ведь местный.

Дроздовский улыбнулся с искренним дружелюбием, но опомнившийся Крус уже почуял опасность. Старик, в одиночестве гуляющий по ночному городу; старик, знающий о Трех Палачах; старик… Невада молниеносно огляделся: людей по-прежнему нет, опустил руку в карман пиджака и сжал рукоять выкидного ножа.

— Ты кто?

И застонал от дикой, невозможной боли. Настороженность, подозрения, желание убить — все вылетело, растворилось в оглушающем приступе. Из глаз потекли слезы. Крус позабыл о ноже, позабыл о старике, схватился руками за вспыхнувшую нестерпимым огнем челюсть.

— Черт! — завыл. — Черт!!!

Но через мгновение стало легче. Боль не ушла, но перестала быть острой, вернулась способность думать.

— Ты кто?

— Я же говорил — Дантист, — с прежним дружелюбием ответил старик. И осведомился: — Ты больше не хочешь меня убить?

— Нет!

— Вот и хорошо.

Боль пропала окончательно. Крус тряхнул головой, сделал шаг назад, вытер слезы и злобно уставился на старика:

— Чего тебе нужно?

— Передашь Гончару вот это. — Семен Ефимович извлек из кармана пыльника маленький пластиковый пакет, в котором одиноко белела пластмассовая пуговица. — И скажешь, что я ему больше не должен.

— Почему сам не отнес? — угрюмо спросил Невада.

— Не хочу его видеть.

— А… — Крус с подозрением посмотрел на пуговицу, затем на старика, криво усмехнулся: — Как ты меня нашел?

— Без труда, — с презрительной улыбкой объяснил Дроздовский. — Все знают, что, когда Вонючка приезжает в Москву, первую ночь он обязательно проводит на Лубянке, молясь тем, кто его когда-то напугал.

Крус покраснел. Взял, почти выхватил пакет и, скомкав, сунул в карман пиджака. Отвернулся:

— Убирайся!

— Да я, собственно, уже. — Старик поправил шляпу: — Надеюсь, мы больше не увидимся…

— Не увидимся! — Невада неожиданно развернулся к Дроздовскому лицом: — Не увидимся! Поэтому я скажу тебе кое-что, старик: я действительно Вонючка. Я действительно мразь. И я действительно предавал тех, кто мне верил. Но как ни странно, старик, есть люди, которых я считаю друзьями. Их мало, всего-то двое, но я их никогда не предам. — Крус похлопал рукой по карману, в котором спрятался пакет с пуговицей. — Понял, старик? Я, Вонючка Крус, никогда не предавал друзей. Можешь похвастаться тем же?

Семен Ефимович судорожно сглотнул, дернул плечом, на мгновение, всего на одно мгновение, в его выцветших глазах мелькнула дикая ярость. Возможно, предшественница еще одного удара, но разгоряченному Неваде было плевать. Он сказал все, что хотел, и теперь смотрел победителем. Последнее слово осталось за ним.

Дроздовский, в свою очередь, сумел справиться с гневом. Глухо повторил: — Скажи Гончару, что больше я ему не должен.

Повернулся и шаркающей походкой направился к Старой площади.

— Три дня! — рявкнул Кантор. — Три!!

Плотину его обычного спокойствия, можно сказать — отстраненности от окружающей действительности, наконец-то прорвало, и профессор неумело, но весьма яростно выплескивал на слушателей свое неудовольствие:

— Три дня простоя в исходной точке! Три дня!! Вы понимаете, что семьдесят два часа назад мы должны были покинуть этот чертов городишко?! Мы должны быть в пути! Мы…

Голос сорвался, и Кантор, схватив со стола бутылку минералки, жадно припал к горлышку: — Мерзавцы…