– Обещанного три года ждут, – снова промурлыкал Иероним. – Конкретные сроки выполнения отдельных мероприятий в договоре не прописаны. Иди домой и жди, – и чтобы избавиться от вопросов назойливой посетительницы, свернулся клубком и вновь превратился в кота.

– Госпожа Ведь-Вам-Клейн, а что мне грозит за нарушение условий договора? – запоздало спохватилась юридически неграмотная девушка.

– Там… в примечании читай, мелким шрифтом, – махнула рукой старуха.

– Тут много чего написано и как-то непонятно. Не могли бы Вы мне пояснить?

– Отчего не пояснить? – усмехнулась Ведьма и с хрустом потянулась. – Договор-то всё равно уже подписан. Если говорить коротко и конкретно, то у тебя в случае нарушения условий договора вместо ног снова вырастет рыбий хвост.

– И я отправлюсь в Подводное царство к своим родителям и сёстрам? – нетерпеливо перебила её девушка.

– Как бы не так! – усмехнулась Ведьма. – В случае нарушения условий договора ты отправишься в местный дельфинарий. Будешь вместе с дрессированными дельфинами через обруч прыгать, а за это тебя каждый день будут кормить сырой рыбой.

– И долго я так прыгать буду? – цепенея от осознания непоправимой ошибки, спросила Русалочка.

– До тех пор пока тебя – пропахшую рыбой, холодную и скользкую от чешуи – добровольно не поцелует холостой мужчина не старше тридцати трёх лет, имеющий московскую прописку.

– А прописка здесь при чём? – окончательно обомлела от возможной перспективы девушка.

– Уж больно много проходимцев развелось, – покачала седой головой старуха. – С пропиской-то оно надёжней будет!

2

Высоко в небе, разрывая майскую тишину, звонко треснул и раскатисто прогрохотал первый весенний гром. Павел Корчагин привычно вжал голову в плечи и поискал на небе взглядом беловато-серое облачко разрыва шрапнели. Однако вместо разящих стальных осколков на лицо упали первые крупные капли майского дождя. Павел стащил с давно не стриженой головы будённовку и, раскинув руки, подставил лицо под упругие дождевые струи. Снова раздались раскаты грома и свернувшая белым огнём изогнутая молния, словно шашка, выпавшая из ладони сражённого громом Небесного всадника, воткнулась в мокрый чернозём. Весенний ливень набирал силу, а Павел так и продолжал стоять под дождём в насквозь промокшем обмундировании – молодой, хоть и израненный, но живой, и от этого абсолютно счастливый.

Ещё вчера после тяжёлой конной атаки, в которой полегло четверть его эскадрона, он стоял посреди закопыченой и перепаханной снарядами степи, глядел на порубленные тела будённовцев и белоказаков и задавал себе один и тот же вопрос: «За что»?

Вечером он пришёл в палатку командира полка и протянул коряво написанный рапорт.

– Ты что, Корчагин, спокойной жизни захотел? – недобро ощерился комполка Мишка Корж. – Думаешь в тылу за бабскими юбками отсидеться, пока мы здесь свою кровь проливаем?

С Мишкой он воевал с девятнадцатого года, и они не один раз выручали друг друга в бою, поэтому назвать Павку трусом у Коржа язык не повернулся. Однако простить Корчагину его желание уйти в отставку он не мог, поэтому и говорил в лицо товарищу слова обидные и по отношению к Павлу даже несправедливые.

– Ответь мне, Мишка, как конногвардеец, как мой боевой товарищ: за что мы с тобой который год бьёмся?

– Будь на твоём месте кто-то другой, то я бы решил, что передо мной не закалённый в боях будённовец и опытный рубака, а классовый враг и провокатор! – скрипнул зубами Корж. – А если ты забыл, за что мы здесь свои и чужие жизни кладём, по причине контузии или в силу своей политической незрелости, то я тебе напомню. Бьёмся мы с тобой, Павел, за счастье всего трудового народа!

– Уж который год бьёмся, сколько народу положили, а счастья от этого больше не стало, – глухо произнёс Павел и посмотрел в побелевшие от гнева глаза своего командира.

– Да я тебя за такие слова прямо здесь в расход пущу! – зашипел Корж и схватился за висевшую на поясе кобуру. – Без всякого трибунала!

– Врёшь, Мишка, не посмеешь! Не посмеешь, потому как прекрасно знаешь, что каждый из нас в любой момент, пока его шрапнель не продырявила или шашкой голову не снесли, имеет право выйти из боя и навсегда покинуть квартал «Классовой борьбы». Это незыблемый закон «Тридевятого царства»!

Корчагин говорил тихо, уверенно, и его боевой товарищ Корж понимал, что переубедить его не удастся, но всё-таки спросил:

– Ты когда ко мне в полк пришёл, за что воевать собирался?

– Я хотел, чтобы все люди были счастливы, хотя бы в отдельно взятом квартале.

– А сегодня в светлое завтра трудового народа ты уже не веришь?

– Сегодня в бою я первый из эскадрона врубился в оборону «беляков». Из окопа выскочил солдат и пытался достать меня штыком. Я срубил его одним ударом и уже собирался двинуться дальше, как вдруг увидел, что в меня из нагана целится молоденький прапорщик. Время было упущено, и я понимал, что взмахнуть шашкой и достать его уже не успеваю. И тут я узнал его – это был Венька Трофимов, паренёк из моего довоенного детства! Мы с ним во дворе вместе в лапту играли, вместе в одну гимназию ходили. Разница была лишь в том, что отец у Веньки держал скотобойню и мясную лавку, а у моего отца ни лавки, ни скотобойни не было. Зато у меня была мечта сделать всех людей равными и счастливыми.

Венька тоже узнал меня, для него я тоже был мальчишкой из его сытого и безоблачного детства, поэтому он замешкался и не нажал на курок. Этих секунд мне было достаточно! …Он так и умер с открытыми глазами и удивлением на лице. После боя я похоронил его в том же окопчике – его и убитого мною солдата. А теперь я пришёл, чтобы спросить тебя: «За что»? Скажи мне, Корж, за что сегодня я положил в степи четверть своего эскадрона? За что убил Веньку Трофимова, и солдата, имени которого я даже не знаю? Ведь они тоже воевали за Россию, за свои идеалы, и они тоже хотели сделать жизнь лучше – так, как они это понимали.

Корж! И они, и мы воюем за одно и то же: за лучшую жизнь, и никто из нас не собирается уступать! Этой бойне не видно конца. Я не верю, что счастье можно добыть в этой кровавой мясорубке. А если нет веры, то тогда незачем садиться в седло и в очередной раз с шашкой наголо скакать на пулемёты. Пойми Корж, то, за что мы бьёмся – это мираж. Мне не страшно отдать свою жизнь за высокую идею, но умирать за призрачное счастье я не хочу. Поэтому я ухожу! Прощай, Мишка!

С этими словами Павел отцепил от пояса шашку и вынул из потёртой кобуры воронёный наган. Оружие он бережно положил на пустые снарядные ящики, которые служили комполка рабочим столом, и вышел из палатки.

На следующее утро Павка проснулся в незнакомом помещении, похожем на больничную палату, только с большими занавешенными белыми гардинами окнами. Кроме него в палате мирно спали ещё два постояльца – старик с загорелым до черноты лицом, и совсем ещё юный паренёк, у которого в изголовье на перевязи висела настоящая шпага, а на прикроватной тумбочке лежал украшенный пером неведомой птицы чёрный берёт.