С такими мыслями, начисто выбрив уши и заострив взгляд, доктор Сук готовился выйти из дому. В настоящий момент он находился в столице, где всегда наведывался в родительский дом. Здесь тридцать лет назад профессор Сук начал свои исследования, которые уводили его все дальше и дальше от этого дома, и он невольно чувствовал, что путь его закончится далеко, не здесь, в каком-то краю, где стоят холмы, поросшие соснами, напоминающие разломанный хлеб с черной коркой. И все же его археологические исследования и открытия в области арабистики, и особенно труды о хазарах, древнем народе, который давно исчез с арены мировых событий, оставив истории изречение, что «и у души есть скелет и этот скелет — воспоминания», по-прежнему оставались связаны с этим домом. Дом когда-то принадлежал его левоногой бабке, в которую и он родился левшой. Сейчас здесь в доме его матери, госпожи Анастасии Сук, на почетных местах расставлены книги д-ра Сука, переплетенные в мех от старых шуб, они пахнут смородиной, и читают их с помощью особых очков, которыми госпожа Анастасия пользуется только в торжественных случаях. Пестрая, как форель, госпожа Анастасия носила свое имя во рту, как монетку, которая мешает, и ни разу за всю жизнь на него не откликнулась и не произнесла его вслух. У нее были прекрасные голубые глаза, как у гусыни, и сын регулярно заставал ее с какой-нибудь из своих книг на коленях и с кусочком чьего-нибудь имени (как правило — отцовского), который, выплюнутый, лежал у нее на губе и был немного испачкан кровью. Годы, густые, как каша, и непроходимые, через которые доктор Сук пробирался в последние десятилетия, собирая архивные выписки, фотографии старых монет и осколки кувшинов от соли, для того чтобы строить из них столп истины, в последнее время все яснее и яснее давали ему понять, что мать приближается к нему из огромной дали и возвращается в жизнь. Она возвращалась через его старость и через его морщины — все больше и больше, по мере того как он делался более зрелым, — вытесняя с его лица и тела те особенности, которые несли на себе следы его умершего отца. Он на глазах превращался все больше и больше из него в нее, а теперь, когда он был вынужден жить один и заниматься домашними, женскими, делами, в его руках оставалось все меньше отцовской ловкости, и все чаще в медлительности и неуклюжести собственных пальцев он узнавал движения матери. Его визиты в родительский дом, редкие и обычно связанные с днями рождений (именно таким был и сегодняшний), тоже начали приобретать совершенно новые черты. Вот и теперь мать встречает его в дверях, целует в голову, ведет в угол, где раньше стоял высокий детский стул, а теперь кресло, привязанное, как поросенок, к дверной ручке.

— Сашенька, ты всегда был так невнимателен ко мне, — говорит она сыну, — самые прекрасные и самые счастливые часы моей жизни были связаны с такими ужасными трудностями, что я еще до сих пор их помню. А помню их, значит, помню и тебя, но не как счастье, а как радостные усилия, которые почти непереносимы.

Почему же так невероятно, до изнеможения трудно быть счастливой? Но все это давно прошло, как дым. Я смирилась с тех пор, как перестала быть счастливой. И все же, смотри, есть еще кто-то, кто меня любит, кто меня помнит! — И она вынесла связку его писем, написанных ей. — Представляешь, Саша, от профессора Сука!

Мать перевязала эти письма волосами Джельсомины Мохоровичич и теперь целует их и читает ему вслух с выражением триумфа, как под звуки военных маршей, и только что не забывает попрощаться с ним, когда он отправляется спать к себе в гостиницу. Иногда она быстро целует его на прощание, так что он невольно чувствует под платьем ее грудь, похожую на груши из компота.

В то время когда профессор Сук стоял на пороге третьего десятилетия своих исследований, когда глаза его стали быстрыми, а губы медленнее ушных раковин, когда его книгами начали все чаще пользоваться в археологии и ориенталистике, у него появилась еще одна причина наведываться в столицу. Однажды утром здесь, в большом здании, пышном, как слоеный торт, в шляпу, из которой позже вытаскивают записки, было опущено и имя д-ра Исайло Сука. Правда, ни в тот раз, ни позже оно не было вытащено, однако д-р Сук регулярно получает приглашения на заседания в этом здании. Он приезжает на них со вчерашней улыбкой, растянутой на губах, как паутина, и теряется в коридорах, в круговых коридорах, идя по которым, однако, никогда нельзя прийти на место, с которого ты начал движение. Ему казалось, что это здание похоже на книгу, написанную на незнакомом языке, которым он еще не овладел, коридоры — на фразы чужого языка, а комнаты — на иностранные слова, которых он никогда не слышал. И он нисколько не удивился, когда ему однажды сообщили, что он должен быть подвергнут обязательному здесь экзамену в одной из комнат на первом этаже, где пахнет раскаленными замочными скважинами. На втором этаже, где вытаскивались свернутые трубочкой бумажки, авторитет его книг был бесспорным, однако этажом ниже в том же самом здании он почувствовал себя коротконогим, будто штанины его брюк постоянно удлиняются. Здесь болтался народ, подчиненный тем, что были этажом выше, но здесь его книги не принимались всерьез, и его ежегодно подвергали экзамену, причем предварительно тщательно проверялось, кто он такой. После экзамена, однако, д-ру Суку не сообщили оценку, которая, конечно же, была где-то зафиксирована, правда председатель экзаменационной комиссии весьма похвально отозвался о профессиональных данных кандидата. В тот день д-р Сук с большим облегчением отправился после экзамена к матери. Она, как и обычно, отвела его в столовую и здесь, закрыв глаза, показала ему прижатую к груди новейшую работу д-ра Сука с авторским посвящением. Из учтивости он взглянул на книгу, украшенную собственным автографом, а потом мать, как всегда, усадила его на табуретку в углу комнаты, с обычной присказкой, которую доктор Сук помнит еще с детства, — «Присядь тут на минутку!» — и растолковала ему сущность научного вывода, который подтверждает эта работа. Пока она говорила, ее радость походила не столько на грусть комедианта, сколько на веселость персонажа трагедии. С завидной точностью она пересказала сыну, что профессор Сук установил: ключи, найденные в одном глиняном сосуде в Крыму, вместо головок имели серебряные, медные или золотые имитации монет, встречавшихся у варваров. Всего нашли сто тридцать пять ключей (д-р Сук считал, что их было до десяти тысяч в одном сосуде), и на каждом он обнаружил по одному маленькому значку или букве. Сначала он подумал, что это знак мастера или что-то в этом роде, но потом заметил, что на монетах большей стоимости оттиснута другая буква. На серебряных монетах была третья буква, а на золотых, как он предполагал, четвертая, хотя ни одного ключа с золотой головкой пока найдено не было. И тут он пришел к гениальному выводу (на этом важном месте мать попросила его не вертеться и не прерывать ее вопросами): он распределил монеты по стоимости и прочитал зашифрованную запись или послание, которое возникнет, если буквы на монетах сложить в одно целое. Это надпись была «АТЕ», и недоставало только одной буквы (той самой, с золотой монеты, которую еще не нашли). Д-р Сук предположил, что эта недостающая буква могла быть одной из священных букв еврейского алфавита, — возможно, это была буква «Хе», четвертая буква божественного имени… А ключ, который ее носит, предвещает смерть.