Неужели я стала первым надзирателем, обратившим на это внимание? От сильного переутомления мне казалось, что символы множатся, и с каждым новым обходом метки, рисунки, стихи и царапины покрывали стены все более плотным узором. Мне хотелось зафиксировать это безобразие с помощью камеры на моем мобильном, но я прекрасно знала, что это запрещено.

Затянувшееся состояние неизвестности выматывало не только меня. Слухи с бешеной скоростью распространялись среди зэков и надзирателей. Кто-то нашел секретный туннель, ведущий из лазарета в помещение старого мебельного склада. Вероятно, именно им воспользовался Кроули во время побега. Высказывалось множество предположений относительно его местонахождения. Некоторые заключенные утверждали, что Кроули прохлаждается сейчас на пляже в Мексике, и кое-кто из надзирателей верил этому. Другие говорили, что Кроули попал под программу защиты свидетелей, он предложил ФБР какие-то ценные сведения, и его вытащили во время специально подстроенного мятежа, выдав случившееся за побег.

Четверо смотрителей почти постоянно находились на работе — такого я еще не видела. Когда наступало затишье, мне хотелось подойти к смотрителю Уоллесу и рассказать о комиксе, который показывал мне Джош Рифф после похорон отца. Но я всякий раз отвергала эту затею и говорила себе, что мои сведения лишь поднимут ненужный шум, что граффити и метки, которые я замечала повсюду, были здесь уже давно и не имели никакого значения. Затем Уоллес отвел меня в сторону и устроил вздрючку за происшествие с Шоном Хэдли.

Я не думала, что за всей этой шумихой Уоллес вспомнит об инциденте в блоке «Г», но он вел себя так, словно эта история его очень задела.

— Ты нарушила правило, касающееся применения силы, — упрекнул он меня.

Я знала, к чему он клонит. Есть определенная иерархия в воздействии на заключенных. Сначала устное предупреждение, затем — контрольный захват и обездвиживание с применением разрешенных приемов. Если же после всего этого зэк не успокоится и не подчинится, в таком случае сотрудник тюрьмы должен применить химический реагент. И только если химикат окажется неэффективным, надзиратель имеет право пустить в ход дубинку. Любой удар дубинкой, кулаком или ногой фиксируется и записывается в специальный журнал. Конечно, все офицеры считают это полной ерундой. Мы даже изобрели особый коктейль, чтобы отмечать избиения зэков, — текила с кроваво-красными каплями соуса табаско. И все же это так противно, когда тебе устраивают выговор за подобные поступки.

— Я послал вас с Маккеем, потому что надеялся, вы сможете разрешить все мирным путем, — сказал Уоллес. — Я хотел стабилизировать ситуацию, а не взрывать ее.

Слабо верилось, что старый шут и женщина могли спровоцировать беспорядки, но оказалось, именно мы виноваты в случившемся. Хотела спросить: неужели я должна была ждать, пока меня изнасилуют? Я знала, он считал, что ни один надзиратель (в смысле ни один мужчина-надзиратель) не станет нападать первым только потому, что ему угрожает сексуальное насилие. Но я также знала, что все это чушь. Многие офицеры-мужчины с опаской заходили в тюремные блоки, потому что боялись: вдруг какой-нибудь зэк выскочит из-за угла и прижмет к стене.

Я начала вяло защищаться и доказывать, что оказанное на заключенного физическое воздействие не выходило за рамки дозволенного. Что у меня не было до сих пор ни одного предупреждения. Даже хотела добавить, что в отличие от Маккея не стреляла электрическим током Хэдли по яйцам. Что я никогда не пинала зэков только за то, что они иногда слишком медлительны. Что я ни разу не брызгала химическим реагентом в лицо закованным зэкам. Что я никогда не избивала запертого в изоляторе заключенного.

Но я все проглотила молча. Выслушала праведные возмущения и кивнула.

Следующие три дня прошли в тумане хаоса и нервного переутомления. Я спала несколько часов и сутки в старой казарме, находящейся в восточной части тюрьмы позади строения, которое когда-то было домом начальника тюрьмы, а теперь там располагалась администрация. Я так часто открывала стальные раздвижные двери, что у меня болели запястья. Я выкрикивала столько приказов, что охрипла. Я пробежала столько коридоров в тяжелом обмундировании, что это можно приравнять к полноценному марафону. Мы обыскивали зэков и камеры. Опустошали целые ярусы и снова заполняли их. Доставляли им еду и медикаменты, пока они поливали нас грязью. Но когда мы начинали думать, что все успокоились, опять что-то происходило и они снова начинали кричать и бросаться едой.

— Не угомонятся до Рождества, — заметил Баумард, ветеран нашей службы.

Он привык сбривать седые волосы почти под ноль и не представлял, как можно ходить с другой прической. Кстати, он относился к категории надзирателей, отличающихся редким интеллектом. В девяностые он заработал кучу денег на фондовом рынке, но все равно предпочитал трудиться, а не бездельничать на солнечном берегу. Если у кого-то возникали неприятности, особенно в финансах, мы прислушивались к его советам, словно он сам Уоррен Баффет.

— Нам пришлось временно запретить визиты родственников, жен, подружек, которые зачастили к нам после Дня благодарения. И это наша вина, — продолжал Баумард. — Теперь зэки не успокоятся до января.

Мы так устали, что не было сил даже на негативные эмоции. Поэтому в день накануне Рождества мы просто сидели в комнате для персонала, ели заветренные сандвичи на пластиковых подносах и позволили себе немного ослабить бронежилеты. Мне ужасно хотелось в туалет, но Франклин вышел оттуда, помахал рукой и со смехом заявил, что испортил воздух, — вот что бывает, когда целую неделю питаешься бурито из микроволновки. Возмущенные выкрики тех, кто сидел рядом с туалетом, убедили меня в необходимости немного потерпеть.

Общие невзгоды выработали у нас чувство солидарности. В тюрьму приходят работать разные люди. В нынешнем штате состояло несколько бывших футболистов и на удивление много педагогов. Здесь трудились кровельщики и пожарные, охранники и бывшие солдаты, а также парни, которые любят зимнюю рыбалку, и ребята, голосующие за демократов. Робкие и агрессивные, одинокие женщины, лесбиянки и многодетные мамаши, мы такие разные и не похожие друг на друга и вместе с тем такие предсказуемые и обыкновенные, как и заключенные.

— Вы знаете, что Кроули проходил курс художественной терапии? — спросил надзиратель Катлер, хороший человек, но слишком вялый и безынициативный, чтобы заслужить мое уважение. — И все началось с того, что кому-то не понравился чей-то рисунок.

Никто даже не попытался объяснить, почему это могло случиться. Я тоже промолчала, хотя у меня сдавливало виски от чувства вины. Ведь я знаю о комиксе и ничего не предпринимаю.

Все лишь возмущенно пробормотали себе что-то под нос. Эта милая сентиментальная программа, возможно, стала причиной наших неприятностей. Работая в тюрьме, быстро усваиваешь: мягкость по отношению к зэкам не доводит до добра.

Офицер Дроун занял солидарную позицию. Он высказал возмущение в адрес священника, предотвратившего убийство, которое, возможно, решило бы многие наши проблемы. Его слова казались полной бессмыслицей, но Дроуна, да и остальных, это не волновало.