– Нету, – сказала я жалобно.

И не по моей вине. Мы с Грейс много лет умоляли отца купить телевизор. Мама все настаивала на том, какие там замечательные образовательные программы об искусстве и природе.

– Какое там образование, в задницу? – отвечал отец (употребляя более грубое слово). – Они будут смотреть мультики и всякую дрянь, а тебя не оторвешь от дурацких сериалов.

Поэтому мы так и жили без телевизора и, соответственно, в полном отрыве от современного мира. Мистер Уиднес подумал, видимо, что наша семья живет в невообразимой нищете, и отныне всегда обращался со мной очень мягко. Мне с трудом давались даже самые простые вещи, и даже с мышкой я долго не могла управиться. Надо думать, его терпение подвергалось жестокому испытанию.

Из Лаборатории Успеха я с облегчением вырвалась на обеденный перерыв, но впереди была еще литература с миссис Годфри.

– Где твое домашнее задание, Пруденс Кинг? – спросила она.

– Я его еще не сделала, миссис Годфри. Я вчера забыла взять домой учебники.

Я не забыла вставить ее дурацкое имя и говорила самым вежливым голосом. Но она все равно пришла в ярость.

– Это не называется «забыла», Пруденс Кинг. Домашние задания в нашей школе – обязанность. Завтра ты принесешь мне два задания по литературе, ясно? Одно со страницы тридцать первой, другое со страницы тридцать третьей. Будь любезна найти меня утром перед уроками и сдать оба упражнения, а то у тебя будут очень серьезные неприятности.

Я попыталась представить себе эти серьезные неприятности. Мне вспомнилась Джейн Эйр, которую в Ловуде заставили стоять на стуле перед всем классом с табличкой на шее. Я была бы, наверное, даже рада постоять в ореоле мученичества, глядя поверх всех этих голов. Глаза у меня расширились, приняв подобающее мученице выражение.

– Ты опять сознательно грубишь мне, Пруденс? – Миссис Годфри пошла красными пятнами.

– Нет, миссис Годфри, – ответила я, потупив глаза, хотя на этот раз так оно и было.

Она это понимала, я это понимала, и весь класс это понимал. Ребята похулиганистее посмотрели на меня даже с некоторым уважением.

Миссис Годфри это заметила и разоралась не на шутку. Она поинтересовалась, кем я себя воображаю, сказала, что ее тошнит от моего поведения, заявила, что не так начинают учебу в новой школе, и прочее, и прочее. По сравнению с тирадами, которые мы выслушивали от отца, это было жалкое блеяние. Я никак не могла понять, чем я ее так раздражаю, но решила, что это даже хорошо. Было бы просто ужасно нравиться такой мелочной, злобной и несправедливой тетке.

Я прибегла к уловке, которая всегда помогала мне пережить приступы отцовского гнева, – представила себя в полном рыцарском вооружении с закрывающим лицо забралом. В непробиваемом панцире я чувствовала себя непобедимой. Никто не мог до меня добраться, обидеть меня или причинить мне боль.

Весь урок литературы я просидела в доспехах и бряцала ими еще следующую перемену. Наконец прозвенел звонок на урок рисования.

Рисование проходило в специальном домике, стоявшем в дальнем углу школьного двора. Я добиралась туда довольно долго, с трудом переставляя ноги, как будто на мне и правда были тяжелые доспехи.

По дороге я с тоской покосилась на калитку. Если я сейчас убегу, никто не заметит. Странно. Я только для того и мучилась весь свой второй школьный день, чтобы не пропустить урок мистера Рэксбери, но сейчас мне не хотелось туда идти. Я чувствовала себя неловкой и глупой.

Я сама себя не понимала. Я действительно хорошо рисую. Мистер Рэксбери точно не станет издеваться надо мной, как эта мерзкая миссис Годфри. Он добрый и вообще не похож на других учителей. Он не изображал из себя учителя – не высмеивал, не поучал, не говорил покровительственным тоном. Он был добрым, забавным, искренним, самокритичным и деликатным. Я могла бы добавить еще целую страницу эпитетов, хотя разговаривала с ним совсем недолго. Я могла бы написать о нем целое сочинение. На одно описание его внешности у меня ушло бы несколько страниц. Я могла бы написать его портрет, передав характерный легкий наклон головы, морщинки в углах глаз, мягкость бледной кожи, контрастирующую с темной упругостью бородки, бриллиантовую серьгу в мочке красиво очерченного уха…

Я очень живо представляла себе его образ, но встреча с настоящим мистером Рэксбери меня пугала. Я приглаживала разлохматившиеся волосы, оправляла уродливое платье. Приложив руку к щекам, я убедилась, что они горят. Будем надеяться, что хоть нос не блестит. Жаль, что я не умею краситься, как другие девчонки.

Потом я подумала, что надо бы вернуться в школу, зайти в туалетную комнату для девочек и привести себя в порядок перед зеркалом. Но я и так уже опаздывала на урок на пять минут.

Я стояла и тряслась, недоумевая, что за нелепость со мной творится. Потом сделала несколько глубоких вдохов, чтобы успокоиться, и решительно сказала себе: «Вперед!»

Я представила, что мне на плечи легли руки великана и подталкивают к рисовальному корпусу. Спотыкаясь, я наконец добралась до него, но не могла заставить себя войти.

Минута шла за минутой, а я все стояла перед дверью. Изнутри доносился голос мистера Рэксбери, но слов было не разобрать. Класс время от времени отвечал ему громким гулом. Потом все расхохотались. Мне очень хотелось войти и принять во всем этом участие, но я не могла тронуться с места. Я не понимала, что со мной. Со стиснутыми зубами и сжатыми кулаками я пыталась справиться с собой, но ноги словно приросли к земле.

Тут дверь распахнулась, оттуда пулей вылетела Маргарет и прямо врезалась в меня.

– Ты что тут прячешься? – Она внимательно посмотрела на меня.

Я постаралась расслабить лицо, но опоздала.

– У тебя что-то болит? – спросила Маргарет.

Я пробормотала что-то невнятное.

– У тебя что, месячные? – В голосе Маргарет прозвучало сочувствие.

Я залилась краской, хотя понимала, что это глупо. У нас дома это слово вообще никогда не произносилось. Мама в свое время пробормотала что-то о ежемесячных кровотечениях и прокладках, а дальше уж мне пришлось разбираться самой. Это считалось стыдной тайной. Если мама замечала, что я массирую живот или принимаю аспирин, она могла шепнуть: «У тебя что, это?…» – но самого слова никогда не договаривала. Поэтому я совсем растерялась от прямого вопроса Маргарет.

– Сказать Рэксу, что тебе нехорошо?

– Не надо! – У меня все внутри оборвалось при мысли, что Маргарет будет обсуждать с Рэксом мои якобы болезненные месячные.

– Тогда лучше заходи в класс. Мы рисуем натюрморт. Я хочу нарисовать маргаритку – как мое имя, понимаешь? Рэкс говорит, что маленьких белых маргариток я сейчас не найду, но в саду у нас есть такие крупные, лиловые. Он говорит, что ничего не случится, если я сорву парочку.

Маргарет побежала мимо меня в сад, а я так и стояла столбом.