И погладил небритый подбородок, заставляя вспомнить о семи жёнах Синей Бороды.

– Значит, серебряная свадьба не для вас? В глазах у него заплясали чёртики.

– Знаете, как говорят про такие пары? – наклонился он. И, округляя ладонь у рта, прошептал с деланой серьёзностью: – «Их обитель в тихом вое: любовь ушла – остались двое…»

Всю неделю Елисей водит меня по ночным клубам, и я потом целый день разбитая. Да и в клубах – скука смертная, шум, гам, везде одно и то же. Если бы не Елисей, умерла бы с тоски. Правда, и он иногда перегибает.

– Люди, девочка моя, ужасны, – закинув ногу на ногу, вещает густым басом, – упал – затопчут…

Будто сама не знаю!

– Надо больше «зажигать», – отворачиваюсь я к танцующим. И чувствую спиной, как его передёргивает. У Елисея такая культура речи, что, по-моему, с соотечественниками его скоро будет разделять языковой барьер.

Зима на исходе, на прогалинах чернеет земля, уныло торчат деревья.

Лиза стала бывать реже. Подозреваю, тут не обошлось без Елисея.

Но что делать? В конце концов, искушений много, от всех не убережёшь. К тому же они – внутри, так что пускай всё идёт своим чередом.

Хожу по комнате и, сцепив руки, твержу: «Не желай, чего не имеешь, а не имеешь ты ничего…»

Сегодня Елисей, подарив букет, который не уместился у меня в руках, сделал предложение. Я сказала, что люблю другого.

Он остался невозмутим. Точно ждал отказа. Только и сказал: «Отчего, Лиза, всё бывает не так, как думаешь?» Неужели все взрослые выражаются одинаково? Но Елисей упрямый, чувствую, ещё не раз вернётся к разговору.

А с Елизаром мы стали ссориться. По пустякам. Дуемся, обижаемся. Что это? Борьба характеров? Вчера он, угрюмо насупившись, залепил: «Тебя надо содержать и терпеть. А я не могу ни того, ни другого…» Глупый, думает, мы расстанемся. Нет, Елизарушка, я тебя не брошу! У меня такого ни с кем не было. Прямо африканские страсти! Елизар говорит, что в постели я – генерал…

Наш роман длится уже вечность. Мы едим, разговариваем, занимаемся любовью, но Лиза далека от меня, будто в первый день.

«Не желай окружающего мира – он тебе не принадлежит», – учат мастера дзэна.

«Не старайся понять и ближнего», – всё чаще думаю я.

За окном серо, всё утро валит снег. Настроение не из лучших. На носу диплом, а что дальше? Бегать с высунутым языком? Елизар говорит, лёгкого хлеба не бывает. Но я ещё так молода! Собралась переехать к нему. К тому же мать пилит. Но как работать? Елизар старомодный, у него ни компьютера, ни Интернета. Да и квартирка – с ноготь, а дома у меня своя комната.

Лиза от меня всё дальше. Не удержался, позвонил Елисею. Он выслушал с холодным равнодушием:

– Что ты хочешь, это жизнь…

– А ты, случайно, не вмешиваешься? – затаил я дыхание. Он промолчал.

– Пойми, я её люблю…

Он опять промолчал. Тогда я вышел из себя.

– К чему столько слов? – перебил он. – Ты сказал – я поверил, ты повторил – я засомневался, ты стал настаивать – я понял, что ты лжёшь. Себе, Елизарчик, себе.

В его словах была какая-то правда, и я сменил тон.

– А помнишь, как ты был влюблён в одноклассницу, как рассказывал, что провёл с ней ночь за разговором, будто в постели вас разделял меч?

– Это с какой? – хмыкнул он. – Женщин в юности много, а комплексов – ещё больше…

И положил трубку.

Апрель повис на плече, как плачущая женщина. Я брожу по улицам, плюю в бегущие ручьи и наблюдаю, как вода уносит плевки под лёд. Весной одиночество ощущается особенно остро. Это Елисей может стиснуть зубы: «Я волк-одиночка, и – точка!» А я – нет. Лиза капризна, как у всех молодых, у неё в голове ветер. Но без неё я схожу с ума!

«Вот и весь твой дзэн, – прыгая на проталинах, чирикают воробьи, – вот и весь дзэн…»

Боже, какая я дура! Мало того, я просто грязная, продажная девка! Вчера Елисей пригласил к себе. У него дорогие апартаменты, множество комнат, в которых можно заблудиться. Он был обаятелен, много шутил, и я хохотала, как безумная. Прежде чем выпить, мы согревали коньяк в ладонях и медленно кружили под какую-то мелодию в стиле ретро. Впервые со дня знакомства Елисей был чисто выбрит, его глаза жарко блестели, и я чувствовала, как бьётся его сердце. Он болтал о пустяках и вдруг, приподняв мне подбородок кончиками пальцев, привлёк к себе. «Дорогая моя, – горячо зашептал он, – я сгораю от любви, вспомни Клеопатру, египетские ночи… Я дам сколько хочешь… Сто тысяч, двести… Только одну ночь, детка, только одну… И всё останется в тайне…»

Не знаю, как это случилось…

После этого сидела, как каменная, ничего не чувствовала. Елисей устало закурил, потом молча выдвинул ящик стола. Когда до меня дошло, я закричала: «Не надо мне никаких денег!» Он пожал плечами и больше не произнёс ни слова. Я стала одеваться, с холодным безразличием он подал пальто.

По телефону выплакалась подружкам. «Ничего себе, – удивились те, – ты ещё долго держалась…»

Простит ли Елизар?

Подруги советуют не рассказывать, но разве я смогу?

Всё кончено. Позвонила Лиза, рыдала: «Нам надо расстаться…» По телефону ничего не объяснила, а при встрече выложила всё. Я дал пощёчину. «Вот он, хлопок одной ладони», – глядел я на удалявшуюся узкую спину, на худые, мелко сотрясавшиеся плечи…

Месяцы кружат свой хоровод, уже лето. Я оставил дзэн-до и, затворившись в четырёх стенах, перебираю случившееся.

Иногда заходит Елисей, издевается: «Ну что, Елизарчик, их осталось двое? Только вот кто ушёл – он, она или любовь?»

– Понедельник, вторник, четверг – три «мужских» дня, а среда, суббота и пятница – три «женских», – бубнил кривой мужик, катая по тарелке голубиное яйцо, – «мужские» дни счастливые по нечётным числам, а «женские» – по чётным…

Этого чернявого оракула привезли к государю из-за тридевяти земель, на телеге, которая тащилась позади славы, – у себя в провинции он нагадал недород и болезнь губернатора.

– Мужчина проживает в одиночку, а женщина делит жизнь с приплодом, – пояснил оракул, увидев вздёрнутую бровь. Из сада пахло яблонями, и душная истома стояла на балконе, как гвардеец. В этот час умирают споры, а в темноте карманов рождается истина, за которой лень сунуть руку.

«Скорее бы вечер…» – подумал Николай, отстукивая на подлокотнике военный марш.

Была годовщина коронации, в Царском Селе чертили на воде «Боже, царя храни» и, готовясь к фейерверку, заряжали пушки. Песочные часы на подоконнике цедили время, которое должен был скрасить прорицатель, но государь уже клевал носом. Его шея вылезала из воротничка, а подбородок касался груди. Во сне он видел свой экипаж посреди толпы, как это было недавно в голодающей губернии, когда матери протягивали ему пелёнки, на которых прорех было больше, чем заплат. Швыряя медяки, он то и дело поворачивался так, чтобы не слышать плача, но половина его лица всё время оставалась в тени. А другая горела, будто от пощёчины. «Сами не знают, чего хотят…» – подумал он, разворачивая письмо, прилетевшее к нему «аэропланом». Целую вечность его палец скользил по бумаге, но ему показалось, что он забыл грамоту, что буквы принадлежат какому-то неизвестному алфавиту, он едва разобрал одно слово, и это был день недели…