– День нынешний для всех-то уроком тяжелым станет, – перекрестившись, поклонился в сторону могилы кормчий разоренного каравана. – Как бы тихо окрест ни было, все едино надобно к войне готовым оставаться…

* * *

Александровскую слободу Басарга по возвращении просто не узнал! Крепость не просто преобразилась – она стала совершенно иной. Внутри выросло множество новых домов, весь двор покрылся толстым слоем солнечно-желтого чистого речного песка, а крыши всех построек, наоборот, оказались перекрыты черной, будто уголь, черепицей. Однако изменилась новая столица Руси не только внешне, но и внутренне. В ней больше не бегали нарядные холопы, не красовались богатыми одеяниями князья и бояре, не слышалось шуток и смеха. Все обитатели царского двора внезапно стали монахами: ходили в длинных черных рясах, пусть и опоясавшись саблями, вели себя непривычно тихо, и все, на удивление, выглядели совершенно трезвыми. Четверо побратимов, в скромной походной одежке, – и те на общем фоне казались расфуфыренными бойцовыми петухами.

Подьячего Монастырского приказа, выполняющего особое поручение, Иоанн принял сразу – и тоже поразил слугу игуменским одеянием.

– И ты, государь? – позволил себе удивиться вслух Басарга. – Нешто вся Русь-матушка постриг вдруг приняла?

– Не вся. Лучшие из лучших, избранные из избранных, – величаво ответил Иоанн, похоже, очень довольный случившимся преображением. – Истинный слуга отчизны, ровно инок монастырский, должен отринуть от себя все соблазны и горести мирские и всего себя служению посвятить. Служению державе и Господу нашему небесному!

Царь перекрестился и сложил руки на груди.

Басарга вспомнил, как после смерти своей любимой Анастасии Иоанн завидовал Мирославе, ушедшей в монастырь. Царь тоже хотел уйти от мира, да только не пустили. Теперь, похоже, он смог осуществить свою мечту. Если государю нельзя уйти в постриг – значит, постригу придется прийти к нему.

– Я тоже должен принять послушание? – спросил Басарга.

– Вся «избранная тысяча», все опричники отреклись от мира, от земства и поклялись посвятить себя служению владыкам земному и небесному. – Иоанн переложил руки на груди, выбирая для них более удобное положение. Немного выждал.

Басарга сделал вид, что не понял, на что намекает его господин. Добровольно лезть в схиму он не собирался.

– Те, кто желал быть ближе к царю, доказать свою преданность, дали клятву сию отречения, поклявшись никак с людьми мирскими не общаться, пусть даже то будут их друзья бывшие и родственники… – уже более сурово произнес Иоанн.

– Я исполнил твой приказ, государь, – склонил голову Басарга. – Один из Годуновых согласился поехать в Крым и уговорить твоего брата вернуться на Русь. Годуновы – бояре захудалые, младшая ветвь, но с Сабуровыми все же одна кровь. Куда ехать, Годунов знает, и ему, как родственнику, должны поверить. Он сделает все, дабы избавить тебя от сего беспокойства.

– Я не ищу смерти брата! – резко вскинулся Иоанн.

– Именно поэтому я обещал ему пост при твоей особе за живого царевича и только тридцать сребреников за мертвого.

– Иудина награда за верную службу? – криво усмехнулся государь, прошелся по светелке. – Да, думаю, он поймет. А ты, значит, отрекаться от мира во имя службы не желаешь? Моих милостей и наград искать и не пытаешься?

– Служба есть моя высшая награда, государь, – склонил голову Басарга. – Моя и княжны Мирославы Шуйской. Ручаюсь за нее, как за самого себя. Дозволь ей вернуться в свиту к царице, дозволь служанкой честной снова стать!

– Мирослава, Мирослава!.. – покачал головой Иоанн, тяжело вздохнул, отошел к распахнутому в теплый день окну. – Помню, как глаза у тебя при ее виде загорались. Как вы друг на друга надышаться не могли. Настенька ее любила… Мне же токмо на вышивки царицы любоваться осталось.

Государь повернулся к улице спиной, отер ладонями лицо, бороду, словно пытаясь стряхнуть тяжкие воспоминания, мотнул головой:

– Княжну Мирославу и по роду, и по службе прежней обратно в кравчии определить нетрудно. Да токмо вот беда, боярин. Сказывают, постриглась она в монастыре Горицком. А иные утверждают, будто она там, у обители, в Шексне утопилась. Иные бесстыжие языки и вовсе такую напраслину на покойную инокиню возводят, будто в расстригах она бегает и во грехе с кем-то живет. Но ты ведь о сем знать ничего не можешь, правильно?

Басарга прикусил губу и склонил голову. Слишком уж много поблажек он успел получить от Иоанна, слишком много милостей. Сам влюбленный, царь не отказывал в покровительстве чувствам других. Он и сейчас не гневался, а лишь напомнил слуге, что не по роду тому о княжне из рода Шуйских печься. Что забота подобная только опозорить девушку способна.

– Я, подьячий, не судья небесный, чтобы по своей воле обычаи и законы мирские менять. Я есть лишь первый среди бояр и первый среди слуг Господа и державы русской, – сказал Иоанн. – И потому должен являть собой пример всем прочим князьям и боярам. Мирославу Шуйскую, чистую душой и жизнью своей, я бы вернул ко двору с радостью. Но что люди скажут, коли расстригу и блудницу приближу и награжу, в дом приму и к супруге своей приставлю?

– Она не блудница… – Басарга вдруг понял, что сжимает рукоять сабли, и торопливо отпустил оружие.

– Того, как провела она годы минувшие, ты, боярин Леонтьев, знать не можешь, – еще раз напомнил Иоанн. – Токмо тот о судьбе ее ведает, кто словом своим за безупречность княжны-монахини поручиться способен.

– Да, государь, – смиренно согласился Басарга, чувствуя, что ему на что-то намекают. Но намек был слишком туманным, и его суть ускользала от понимания подьячего.

– Ладно, ступай, – внезапно взмахнул рукой Иоанн. – Я доволен твоими стараниями. Но друзьям передай, что дозволения отъехать в уделы не будет. Они избраны в лучшую тысячу, а таковые бояре мне ныне здесь надобны.

Побратимы ожидали друга на крыльце двора, настороженно поглядывая на монашеское окружение, и облегченно вздохнули, когда подьячий наконец-то вышел на воздух:

– Что там, Басарга? Как государь, что сказывал?

– За дело исполненное нам почет и уважение, однако же отъезжать Иоанн не велит, – кратко ответил боярин Леонтьев. – Мы ведь ныне в опричниках числимся. Средь служивых особо доверенных. Сказывает государь, поручение вскоре для нас найдется.

– Наше главное поручение – язык за зубами держать, – зевнул Софоний Зорин. – Спасибо, просто уезжать запретили, а не в поруб заперли.

– Вечно ты везде страсти какие-то подозреваешь, друже, – покачал головой могучий Тимофей Заболоцкий. – Мы люди служивые. Чего нам службе удивляться?

– Все, что ни делается, к лучшему, – махнул рукой Илья Булданин. – Коли мы на службе числимся, стало быть, лишние семь рублей жалованья от казны причитается. В хозяйстве пригодится. Нам сейчас не о заговорах думать надобно, а о бане да о жбане меда хмельного. Что скажете, други?