В полдень лошади привезли с поля целый воз клевера. С боков телеги свисали целые копны травы, и воз казался огромным брюхом животного, а среди этой зеленой громады пестрели, как звезды, красные маки. Лошадей распрягли и телегу поставили под навес сарая, на дворе. В этом месте тень давала прохладу, тогда как повсюду заливало палящими лучами солнце. И клевер, распустившийся на солнечном свете, казался мягкой и пышной постелью, приготовленной для сна.

На кухонном столе расставлены были миски и рядом разложены вилки и оловянные ложки. Запах супа из свинины стоял в доме.

Это был обеденный час. По настилкам двора раздался стук сапогов и деревянных сабо по направлению к столу, тщательно вычищенному и вымытому. Рабочие и работницы возвращались с поля. Они усаживались рядом друг с другом на деревянные скамьи, расставленные вдоль столов, и принимались есть. Аппетит приводил в энергичное действие вилки, которые, не переставая, брякали по тарелкам.

Кружки опоражнивались, головы склонялись, и разомлевшие глаза слипались. Лоснившиеся и грубые щеки, загорелые от солнца, сохраняли еще на себе румянец труда. От косматых мужских грудей, обнажившихся из-под распахнутых рубах, пахло прелым потом, и внизу, под столом, виднелись красные ноги женщин, напоминавшие свежее мясо.

Бледно-зеленый отблеск деревьев падал через открытые окна и ложился на белые, покрытые известкой, стены, обдавая зелеными пятнами людские затылки. Над столом стоял звук жующих с проворством челюстей. Затем трение вилок и ножей стало замирать, сонливость овладела обедавшими, и люди, один за другим, направились тяжелой поступью под тень ограды и сараев, чтобы там залечь отдохнуть.

Жермена была сильная работница. Обыкновенно, кончив обед, она помогала одной из девушек мыть посуду, и тарелки отправлялись обратно в шкапы еще задолго до пробуждения прислуга, блестя белизной. Но в тот день, охваченная оцепенением, она зевала, потягивалась и мечтала сладко отдохнуть на траве, как и другие. Как раз воз с клевером так заманчиво простирал свое ложе под навесом. Она ступила ногой на колесо телеги, одним прыжком поднялась наверх, покатилась в мягкой зелени травы и всем телом погрузилась в самую средину рыхлого воза. Тишина распространилась над фермой. Казалось, жизнь угасла во дворе и в коридорах. Крыши, раскаленные солнцем, кидали отблески лучей в пространство. От наваленной соломы в амбарах несло духотой, как из пылавшей печки. От поставленного у входа в хлев корма скоту шел сероватый кислый пар.

Жермена закрыла глаза, пробуя заснуть. Лежа на спине, она испытывала сладострастное чувство прикосновения к своему телу холодного клевера. Она поглаживала руками по его жирной поверхности. Она расстегнула кофту, и легкий ветерок обвевал ее тело и нежно щекотал. Это ей напомнило прикосновение руки Ищи-Свищи, когда он украдкой пощекотал своими пальцами, ради смеха, около кисти ее руки. И она опять вспомнила об его страстном поцелуе, который он запечатлел на ее устах. В сущности, она глупо делала, что так жеманничала. Разве женщины, которых она знала, не имели связей. Ее возраст, наконец, не позволял уж больше оставаться в девушках, и, раз женихи не являлись, она сама должна была найти себе возлюбленного, если не этого, так другого. В глубине ее уже ослабевшей души началась борьба. Нехорошо распускать себя и поддаваться таким мыслям. Она должна была бы заглушить их с первого же момента. Кто этот Ищи-Свищи? Какой-то бездомный бродяга. И смутная досада, что это не был другой кто-нибудь, овладела ею, сын, например, фермера или хотя бы даже лесничий. Она полюбила бы его с радостью, потом последовала бы свадьба, честь честью.

Свадьба! Наплевать ей на нее. Она хотела выйти замуж лишь по своему выбору и за такого же сильного, как, примерно, он. Она ненавидела всех тех, кто не был мужественен, крепок, коренаст и смел. Она ведь сама крепкая и сильная. И ее мысль перенеслась к племяннику Изару, этой канцелярской крысе, у которой даже не было сил танцевать с ней на балу. А он! Она представила тогда себе, как Ищи-Свищи пробирался сквозь толпу неподвижно застывших танцоров; она видела его перед собой, как приподнимал он ее на руках, словно перышко, расталкивая всю залу. Да, это был настоящий мужчина! И она слышала его голос, который глухо спрашивал: «Хочешь, я разбросаю их всех?» Почему она не сказала «да». Вот была бы потеха.

И этот человек любил ее! Не стал бы мужчина так вести себя пред девушкой, если бы не любил ее. У него были нежные слова, которые бывают лишь на устах влюбленных. И она повторяла самой себе с улыбкой те выражения, которые она запомнила. Да и почему бы ему не любить ее по-своему, страстно, жестоко и нежно? Почти так, как она понимала любовь. Животные не любят по-иному.

И потом, быть может, можно как-нибудь сделать, чтобы никто не заметил их любви. Нужна только осторожность. Ее, наверно, не осудят за то, что она немного позабавилась, когда была молода. Позднее не будет уже времени. Лета подходят; пора любви минует; никому уже она не понравится.

Да и то подумать. Выходят девушки замуж и нечем вспомнить им молодости. А разве сама любовь не разлита в крови по жилам?

Очарование сна, который покоился на предметах, усыпляло ее сознание. С голубого неба несло томлением, и лучи солнца как будто рассыпались в разные стороны. Жужжали мухи, навевая на мысли усыпляющие напевы, и из смутной тени, слышала она, доносилось протяжное, мягкое дыхание, – это сопели в хлеву коровы, а из конюшен раздавались непрерывные мерные звуки лошадиной жвачки. Она увидела под навесами распростертые на соломе неподвижные тела спящих; из их раскрытых ртов разносился храп, сливавшийся с медленным, тяжелым дыханием быков. Голуби ворковали на перекладинах голубятни, и петухи оглашали воздух криками, словно отбивая такт всему этому молчаливому шуму.

Среди двора возвышались навозные кучи. Они представляли из себя квадратные, плотные насыпи гниющих отбросов. Кучи навоза округляли эти насыпи, которые местами обваливались. Под ними, в самом низу, стояла черная вонючая жижа, в которой плавали более ранние отбросы. Немного выше лежал более свежий навоз, а над ним свежая солома блестела, как чистое, новое золото. Эта обширная куча гнили сияла словно живая и полная счастья.

В ее затхлых недрах копошилось целое царство личинок, размножались мириады зародышей, и необъяснимый шелестящий шум выходил оттуда, говоря о движении жизни под наружным покровом смерти и тленья. Как сады и поля, навозная куча также таила в себе свой час любви. Солнце обдавало теплом лучей это кишение жизни. От жирного, прелого навоза как бы струился пот, и эти темные пары, медленно поднимаясь, непрерывно таяли в пространстве. Запах сгущался, распространяя зловоние, которое отдавало болотом и конюшней, коровий кал разносил едкий мускусный запах, сухое брожение разъедало лошадиный помет и острый смрад свиных испражнений, и все это неслось широкими волнами, издавая тяжелый и раздражающий запах, который опьянял Жермену.

Глубокое страдание мучило ее; она меньше думала о нем, чем о любви, о мужчине, об утолении природы. Женщина создана для любви, для деторождения, для воспитания своих малюток. Во всей этой радости ей было отказано. Она жила, замкнувшись в своем презрении, и ни один мужчина не находил в ее глазах благосклонности. Теперь она страдала от этой суровости своего сердца. И, чувствуя себя одинокой среди этой радости влюбленной природы, она испытывала глухую, сумрачную скорбь без слез.