Процитированный нами выше анонимный мемуарист утверждал иное: «Рылеев, Пестель и Каховский упали вниз. У Рылеева колпак упал, и видна была окровавленная бровь и кровь за правым ухом, вероятно, от ушиба. Он сидел скорчившись, потому что провалился внутрь эшафота».

У декабриста Николая Ивановича Лopepa был свой перечень сорвавшихся: Муравьев-Апостол, Пестель, Рылеев. Еще один декабрист, Иван Иванович Горбачевский, в письме Михаилу Александровичу Бестужеву настаивал категорически: «Говорили и говорят, что Пестель, Рылеев и проч. оторвались, — пустяки, — я это знаю положительно, что Муравьев-Апостол, Бестужев-Рюмин и Каховский были так несчастны, что вытерпели такую муку; Рылеев же и Пестель сразу повисли. Об этом в нашей куртине не только рассказывал сам плац-майор Подушкин и плац-адъютанты, но еще мне рассказывал офицер Волков, бывший при самой виселице во время казни; и все рассказывали в одно и то же слово».

В собственноручном примечании к этому письму Бестужев, однако, с Горбачевским не соглашался: «Сорвались с петли из пяти висельников — точно трое: М. Бестужев, С. Муравьев и третий, ты говоришь, Каховский: я утверждаю — Рылеев. Ты основываешь свое убеждение на словах плац-майора Подушкина, плац-адъютантов и офицера Волкова; но из всех из них свидетельство только Волкова, как единственного личного свидетеля, принять должно; все прочие говорили по слухам».

Взаимоисключающие версии, и ни одну из них нельзя принять за истину. Нет определенности и с тем, что происходило в поистине страшные минуты между первым и вторым повешением. Со слов Беркопфа известно лишь, что Павел Васильевич Голенищев-Кутузов отдал приказание починить виселицу, однако быстро это сделать не удалось: «…запасных веревок не было, их спешили достать в ближних лавках, но было раннее утро, все было заперто, почему исполнение казни еще промедлилось». Есть и свидетельство Осипа Антоновича Пржецлавского, наблюдавшего за казнью издалека: «Прошло около четверти часа, пока их снова поставили на скамейку, расправили веревки, а между тем повисшие до того вертелись на веревках в предсмертных конвульсиях».

В эти минуты сорвавшиеся декабристы не молчали. Свидетельство Михаила Бестужева: «В тот же день во всех аристократических кружках Петербурга рассказывали, как достоверное, сделавшееся известным через молодого адъютанта Кутузова, что из трех сорвавшихся поднялся на ноги весь окровавленный Рылеев и, обратившись к Кутузову, сказал:

— Вы, генерал, вероятно, приехали посмотреть, как мы умираем. Обрадуйте вашего государя, что его желание исполняется: вы видите — мы умираем в мучениях.

Когда же неистовый голос Кутузова:

— Вешайте их скорей снова!.. — возмутил спокойный предсмертный дух Рылеева, этот свободный, необузданный дух передового заговорщика вспыхнул прежнею неукротимостью и вылился в следующем ответе:

— Подлый опричник тирана! Дай же палачу твои аксельбанты, чтоб нам не умирать в третий раз…»

Другие мемуаристы, впрочем, приписывают разговор с Голенищевым-Кутузовым Каховскому. Иван Дмитриевич Якушкин донес до нас еще одну версию: «Сергей Муравьев жестоко разбился; он переломил ногу и мог только выговорить: «Бедная Россия! И повесить-то порядочно у нас не умеют!» Каховский выругался по-русски. Рылеев не сказал ни слова». А историк Шницлер, понимая, что правды уже не узнает никто и никогда, суммировал все слышанное: «Рылеев, несмотря на падение, шел твердо, но не мог удержаться от горестного восклицания: «И так скажут, что мне ничто не удавалось, даже и умереть!» Другие уверяют, будто он, кроме того, воскликнул: «Проклятая земля, где не умеют ни составить заговора, ни судить, ни вешать!» Слова эти приписываются также Сергею Муравьеву-Апостолу, который, так же как и Рылеев, бодро всходил на помост. Бестужев-Рюмин, вероятно, потерпевший более сильные ушибы, не мог держаться на ногах, и его взнесли».

Есть сведения и том, как реагировали на все происходящее зрители. Сергей Федорович Уваров сделал со слов декабриста Михаила Михайловича Нарышкина такую запись: «Бенкендорф, видя, что принимаются снова вешать этих несчастных, которых случай, казалось, должен был освободить, воскликнул: «Во всякой другой стране../4 и оборвал на полуслове».

Смысл восклицания Александра Христофоровича Бенкендорфа — если оно в самом деле прозвучало — очевиден. О том же говорили и многие петербургские обыватели: сорвавшихся с виселицы надо, согласно всем традициям и законам, освободить от наказания. Многие считали, что законодательство российское запрещает вторично приводить в исполнение смертный приговор. Ошибались, однако. Еще в 1715 году Артикул воинский предписал: «Когда палач к смерти осужденному имеет голову отсечь, а единым разом головы не отсечет, или когда кого имеет повесить, а веревка порветца, и осужденный с виселицы оторветца, и еще жив будет, того ради осужденный несвободен есть, но палач имеет чин свои до тех мест отправлять, пока осужденный живота лишится, и тако приговор исправлен быть может».

…Когда виселица была готова, троих сорвавшихся повесили вторично. Беркопф утверждал, что «операция была повторена… совершенно удачно», однако и здесь имеются другие свидетельства. Анонимный свидетель: «Когда доска была опять поднята, то веревка Пестеля так была длинна, что он носками доставал до помосту, что должно было продлить его мучение, и заметно было некоторое время, что он еще жив. В таком положении они оставались полчаса, доктор, бывший тут, объявил, что преступники умерли».

И еще один вариант, даже страшнее предыдущего: через три четверти часа после повторного повешения «било 6 часов, и тела не смели висеть долее сего срока; сняли, внесли в сарай; но как они еще хрипели, то палачи должны были давить их, затесняя петли руками». До следующей ночи тела были оставлены в помещении, а затем под покровом темноты отвезены для тайного захоронения — по всей видимости, на остров Голодай.

А в изложении Голенищева-Кутузова финал выглядел совершенно благостно: «Экзекуция кончилась с должною тишиною и порядком, как со стороны бывших в строю войск, так со стороны зрителей, которых было немного. По неопытности наших палачей и неуменью устраивать виселицы при первом разе трое, а именно: Рылеев, Каховский и Муравьев — сорвались, но вскоре опять были повешены и получили заслуженную смерть. О чем Вашему Императорскому Величеству всеподданнейше доношу».

Совсем иначе подвел итог казни в своей записной книжке литератор, поэт и друг Пушкина Петр Андреевич Вяземский:

«Пример казней, как необходимый страх для обуздания последователей, есть старый припев, ничего не доказывающий. Когда кровавые фазы Французской революции, видевшей поочередную гибель и жертв, и притеснителей, и мучеников, и мучителей, не служат достаточными возвещениями об угрожающих последствиях, то какую пользу принесет лишняя виселица? Когда страх казни не удерживает руки преступника закоренелого, не пугает алчного и низкого корыстолюбия, то испугает ли он страсть, ослепленную бедственными заблуждениями, вдыхающую в душу необыкновенный пламень и силу, чуждые душе мрачного разбойника, посягающего на вашу жизнь из-за ста рублей».

Ответ самого Вяземского более чем понятен: нет, не испугает.