тридцати. Мы ценим их так, как даже не снилось самым галантным рыцарям прошлых веков. Вслед за знаменосцами неторопливо шагали нанайцы-охотники. Они несли полосатую шкуру уссурийского тигра, натянутую между двумя шестами. Вдруг колонна замедлила движение, многие стали смотреть в сторону реки. По выступам черных скал правого берега неуклюже карабкался прежний хозяин тайги — медведь, опасливо прислушиваясь к слитному шуму духового оркестра и человеческих голосов.

12 июня 1933 года. Состоялась закладка первого промышленного корпуса. Металлический цилиндр с актом закладки положил в фундамент Василий Константинович Блюхер, командующий Особой Краснознаменной Дальневосточной армией. Корабли Амурской военной флотилии, прибывшие на праздник, отметили это событие орудийным залпом, от которого из окон бывшего села Пермского вылетели все стекла.

СЕРГЕЙ ЧЕКМАРЕВ

«ХОЧУ ЛЮБИТЬ, ВИДЕТЬ, ЖИТЬ…»

Жизнь Сергея Чекмарева, чистая, мужественная, бескорыстная, характерна для молодых людей эпохи великого социалистического строительства. В 19 — студент сельскохозяйственного института, страстный почитатель Маяковского. В 20 — активный участник коллективизации, терпеливый и настойчивый руководитель курсов по ликвидации неграмотности, в 22 — заместитель директора совхоза.

Он мечтал о литературе, начал писать с детских лет. «Я прежде всего хочу любить, — говорил он в одном из писем, — а потом уже писать про любовь, прежде хочу видеть, жить, потом уже писать о жизни. Первую половину жизни я буду писать для себя, вторую — для всех».

В 1933 году Сергей Чекмарев погиб.

Он не успел прожить и первую половину. Всего 23 года было дано ему. Но его письма, дневники, стихи, дошедшие до нас спустя два десятилетия, и сегодня оставляют комсомольца Сергея Чекмарева по праву в строю борцов.

В 1976 году Сергею Чекмареву присуждена премия Ленинского комсомола (посмертно).

_____

1929–1930 год

С этого момента я забросил свою судьбу, или судьба забросила меня — как вам больше нравится, — в Воронеж.

Раз у меня есть свободное время, я должен объяснить все по порядку. Итак, Воронеж. Сдав вещи на хранение, поехал я в институт. Сверх ожидания документы у меня приняли весьма любезно, и не успел я опомниться, как очутился в кабинете ботаники. Таким образом, прямо с поезда я попал в объятия хламидомонады. Экзотические листы учебников зацвели переломной.

Оказывается, здесь организовали дополнительную группу, и от этой последней я отстал немного.

Труднее обстояло дело с квартирой. Общежития мне не дали. Почему? Потому, что свободных нет в природе. Пришлось разыскивать квартиру в городе. В незнакомом городе, вечером, это оказалось делом нелегким, тем более что Воронежское МКХ произвело недавно перенумерацию домов. Так и скакал я от старого дома девять к новому дому девять, пока не утомился бесплодными поисками. Тогда я пошел вымаливать номер в гостинице.

На следующий день я все же снял комнату. Вернее, не комнату — комнаты дороги, а часть комнаты. До трамвая ходьбы пятнадцать минут и на трамвае езды — пятнадцать копеек.

Что пока я могу сказать вам о Воронеже? Местность тут гористая, неровная, улицы, чуть не взвизгивая, летят вниз. Часто среди улицы возвышается лестница. Институт расположен примерно так же, как и Тимирязевка. Представьте вместо Каляевской улицы — проспект Революции, вместо Бутырской — улицу Ленина, вместо 12-го номера трамвая — 5-й, и иллюзия будет полная.

* * *

Берусь за письмо с трепетом: опять вы будете обвинять меня в том, что я долго не писал. Не ходили ли вы опять гадать на картах? В таком случае вы должны знать, что бубновая дама угрожала мне пойти на d2 (неминуемый мат!), а трефовый король требовал от меня зачета по физике. Он и сейчас еще его требует, и потому письмо мое не будет особенно длинным. Да ему и незачем быть длинным: скоро я заявлюсь к вам собственной персоной. Каникулы намечены у нас с одиннадцатого по двадцать шестое. Как видите, недалеко, и если я пишу это письмо, то единственно затем, чтобы показать, что я еще существую, что я еще жив и что трефовый король не смог еще принести мне никакого вреда. У меня настроение самое радужное, и его омрачает только одна фраунгоферова линия: это пропавшая посылка. Не прошу вас писать потому, что надеюсь, что письмо уже находится в дороге. Что вы все тоскуете, что нечего писать? Необязательно письма должны быть начинены бомбами. Неуловимый строй речи, знакомые закорючки букв, еле слышимый аромат души — вот что должен нести в себе четырехугольник белой бумаги.

* * *

В переднем углу моей комнаты, там, где обычно вешают иконы, висит картина с тремя огромными рыбами. Комнаты пустынны, товарищи все разъехались. И когда вечером солнце бросает фиолетовый отблеск и сумерки окутывают окна, я кажусь сам себе необычным. Мне кажется, что я дикарь, рыбопоклонник, что лишь странная случайность привела меня в эту комнату. Мне хочется бежать по берегу и кричать и вытатуировать на груди формулу динитробензола. «Нет бога, кроме рыбы», — бормочу я, сажусь к столу и составляю конспект по политэкономии.

Дни текут оживленно. Я сейчас старательно выпрашиваю отпуск в Беззубово для помощи нашему колхозу[16]. Казалось, что вопрос разрешится со дня на день, по этой причине я и не писал вам так долго. Но время шло, а дело стояло, и я наконец пишу письмо, не узнав результатов.

Деньги я получил. Увы! Немного от них осталось. Завтракаю я теперь постоянно в столовой сельскохозяйственного института и приобрел скверную привычку съедать по два завтрака. Завтрак стоит пятнадцать копеек и очень вкусный. Дают макароны, рисовую (гречневую, пшенную) кашу с подсолнечным маслом. Мало того, я и за обедом беру либо два первых и одно второе, либо два вторых и одно первое. Первая комбинация обходится в пятьдесят копеек, вторая — в пятьдесят пять.

А теперь, друзья, откинем все расчеты и