церковнославянское языковое наследие как «мертвое» и «искусственное» в пользу «народного» языка, который в Белоруссии и Украине в результате многовековой полонизации практически утратил весь пласт церковнославянской лексики.

Показательно в этом отношении творчество украинского социалиста-народника М. Драгоманова, активно критиковавшего церковь (как православную, так и униатскую) и призывавшего использовать в качестве основы для литературного языка народные говоры, отказавшись от «церковнославянщины».

Вместе с тем, нельзя не отметить, что первоначально сепаратизм вовсе не предполагал отказа от идеи «русскости» как некого собирательного атрибута восточных славян.

Русь мыслилась сепаратистами не как единое национальное тело, но как сообщество трех русских народов, которые, имея общий культурный фундамент, впоследствии разошлись, сформировав три отдельных национальных общности. Однако стремление обосновать национальную обособленность белорусов и украинцев от великорусов все больше подталкивало к акцентированию различий между ними.

Весьма любопытными и показательными в этом отношении представляются публицистические сочинения Максима Богдановича, направленные на обоснование национальной самостоятельности белорусов: «Бегло выбирая и суммируя факты, по своей общепризнанности спору не подлежащие, мы убеждаемся, что белорусская культура отнюдь не является простым вариантом культуры великорусской. Наоборот, в их лице перед нами находятся два самостоятельных культурных комплекса, с самого же начала росших и развивавшихся независимо друг от друга. Разнясь между собою и по бытовым первоосновам, и по влияниям, направленным извне, и по событиям дальнейшей исторической жизни, они, естественно, пришли к далеко не тожественным конечным результатам…

Дело в том, что уже к концу XIII ст. (по авторитетному свидетельству проф. Карского) белорусская народность выступает сформировавшейся в своих основных чертах, опередив в этом отношении народность великорусскую, которая, таким образом, не могла влиять на процесс возникновения ее. Отсутствие экономических скреп между ними, географические условия, изолировавшие Белоруссию от северо-восточных земель − все это оставляло еще меньше места для какого-либо взаимодействия. Наконец, в том же XIII веке подошли они к государственному распутью, что еще резче обособило их: Белоруссия целиком оказалась в границах В.(еликого) к.(няжества) Литовского, а великорусские области сгруппировались вокруг Москвы. С этого времени жизнь обоих данных народов, равно как и исторические судьбы их, надолго утрачивает всякую общность.

Что касается великорусского народа, то ход его развития общеизвестен. Ассимилировав массу финских племен, усвоив их приспособленный к окружающим условиям бытовой уклад и, следовательно, отклонившись от исконного славянства как антропологически, так и культурно, он в довершение всего пережил эпоху татарщины и оказался почти совершенно отрезанным от Западной Европы.

Судьбы Белоруссии сложились иначе. Войдя полностью в состав В.(еликого) к.(няжества) Литовского, она ощутительно перетянула тяжестью своей культуры на весах истории Литву и, приобретя над ней приоритет, продолжала развиваться на своих древнеславянских корнях. „Писаръ земски (т. е. государственный канцлер) маеть по-руску (т. е. по-белорусски) литерами и словы рускими вси выписы, листы и позвы писати, а не иншимъ езыкомъ и словы“, − гласила знаменитая фраза тогдашнего закона (статут 1588), а это значило, что государственная жизнь В.(еликого) к.(няжества) Литовского должна была проявляться в белорусских национальных формах. На белорусском языке творился суд, по-белорусски писались акты и грамоты, велись сношения с иностранными государствами, белорусский же язык, наконец, являлся обиходным для великого князя и его придворных. Но закрепление и развитие старых культурных основ являлось лишь одной стороной в процессе поступательного движения белорусской национальности. Быть может, не менее крупное значение имело сближение ее с Западной Европой, с которой она издавна вела оживленные сношения благодаря связям как географическим, так и экономическим. Это сближение тем более следует отметить, что именно с той поры в выработке белорусской культуры участвует не только серая деревня, но и торговый город европейского типа, город, организованный на основах магдебургского права. Он сделал белорусскую культуру более красочной, многогранной, ввел ее в оборот западноевропейской жизни и стал, таким образом, передовым форпостом Западной Европы на востоке…»{33}

Богданович в своей публицистике в целом остается в русле традиции, выводящей родословную белорусов, великорусов и украинцев из общего источника — Древней Руси. Однако момент выделения белорусов в качестве самостоятельной общности он отодвигает максимально далеко в прошлое — на XIII век, и далее концентрируется на обосновании максимального взаимного обособления великорусов и белорусов.

В аргументации Богдановича присутствует весь «джентльменский набор», использовавшийся и позднейшими белорусскими национал-сепаратистами.

Так, всячески подчеркивается большая «европеизированность» белорусов в сравнении великорусами, в генезисе которых акцентируется финно-угорский и татарский факторы (излюбленнейший аргумент белорусских и украинских сепаратистов, в крайних своих формах доходящий до полного отрицания славянства великороссов).

В языковом вопросе Богданович без зазрения объявляет язык восточных славян ВКЛ белорусским, игнорируя всю сложность и неоднородность языковой ситуации в этом государстве. Разумеется, полностью игнорируются факты сохранявшейся тесной культурно-языковой связи Восточной и Западной Руси посредством общей церковной традиции.

Понятно, что при кодификации белорусского литературного языка действовал принцип его наибольшего дистанцирования от русского. За основу берутся максимально полонизированные говоры, бытовавшие среди мелкой шляхты и панской челяди и к началу ХХ века стремительно выходившие из употребления под воздействием литературного русского языка. Литературный белорусский язык в лексическом плане становился, по сути, калькой с польского, адаптированной к белорусской фонетике и синтаксису.

Новый литературный язык, таким образом, был гибридным по своей природе: в лексическом плане калькируя польский, он вместе с тем, имел восточнославянскую фонетическую и грамматическую основу.

По аналогичной схеме развивался и литературный украинский язык.

Такому навязчивому стремлению дистанцироваться от русского языка способствовало осознание его в качестве главного конкурента и угрозы.

Идею национальной обособленности белорусов и украинцев не приняла значительная часть западнорусской интеллигенции, остававшейся на общерусских позициях; не было широкой поддержки и среди простого народа. Все это вело к радикализации антирусских настроений в среде белорусско-украинских этносепаратистов.

Следствием становится формирование образа «москаля» как главного врага, а стремление дистанцироваться от великорусов обретает весьма уродливые формы, наиболее наглядным проявлением которых становится отрицание какой-либо общности между великорусами, белорусами и украинцами.

На бытовом, «народном» уровне подобные радикальные воззрения поддержки не получают, так как народное сознание, в противоположность интеллигенции, оставалось консервативным, ориентированным на церковную традицию. Однако православная церковь в Новое время выступала не только в качестве хранителя старой церковнославянской книжности, но и как агент влияния русского литературного языка.

Поскольку русский литературный язык так или иначе был тесно связан с церковнославянской традицией и воспринимался как ее светское продолжение, постольку и церковь «благословляла» его использование в таком качестве. Более того, допускалось использование литературного русского и в религиозном обиходе — в 1876 году был издан канонический («синодальный») перевод Библии на русский язык.

В связи с этим можно говорить о том, что православная церковь включалась в процесс национального строительства в качестве одного из ключевых