Психолог начал было что-то отвечать, но она уже махнула рукой, отметая мысль о пледе, и устроилась на диване.

— Так о чем вы хотите услышать сегодня? Я так думаю, что о моем псевдониме. Об этом всегда спрашивают. «Ах, как это вам пришло в голову взять псевдоним? А почему именно Раневская?» — и так далее, и тому подобное. Всем любопытно, как кошкам.

Когда на меня нападал приступ скромности, или я считала, что аудитория не слишком подходящая для душевных откровений, то говорила, что выбрала псевдоним «Раневская» по той причине, что всегда все роняла. Вот такая я неловкая. А так как все знали, что я — типичная бытовая дура, которая совершенно беспомощна в быту, то даже и верили.

Но причина в Чехове. Я обожала Чехова с детства, его «Скучная история» изменила всю мою жизнь, а «Вишневый сад» всегда считала одним из лучших произведений русской литературы. Играть в «Вишневом саде» — это мечта. Честное слово, я бы согласилась даже на роль садовой скамейки в этой пьесе!

Удивительное дело — жизнь всегда выбрасывала меня на обочину. И если у всех в тарелке был куриный бульон, то мне доставалась мучная затирка. О чем я? О 1913-м… Этот год считается самым удачным для России. Сытые крестьяне, рабочие, выезжающие летом на дачи, дамы в волшебно-воздушных платьях и шляпах — произведениях искусства… Расцвет всего, что только может расцветать. Казалось, в тот год цвели даже кактусы. Ну а я решила покорить Москву.

Да, мне было семнадцать лет, я была восторженной дурочкой, заикающейся, без образования. Но я видела Алису Коонен на сцене и числилась в свите ее поклонниц, я умела передразнивать всех, начиная от дворника и заканчивая классной дамой, и была уверена, что хотя бы маленькое местечко в каком-нибудь из московских театров для меня найдется. Тем более, что театры расцветали в то время еще обильнее кактусов.

Я ошибалась. Места мне не нашлось, даже самого крошечного. Отец присылал деньги, и это было унизительно, ведь каждый раз он напоминал о том, что я — вопиющая бездарность, не годящаяся в актрисы, требовал моего возвращения домой. А что ожидало дома? Помнится, как-то с братом мы решили сбежать в путешествие. Но не добрались даже до вокзала — были изловлены по дороге жандармом и препровождены домой. Помню унизительность этого препровождения: жандарм вел нас, как малолетних преступников, стащивших кошелек; уличные мальчишки, видя это зрелище, свистели и улюлюкали нам вслед, а взрослые смотрели во все глаза, упиваясь нашим позором. Отец поблагодарил жандарма — я слышала, как хрустнула бумажка, а затем повернулся к нам. Нет, никаких объятий и слез радости по тому случаю, что дети благополучно вернулись домой. Нас встретила жестокая порка. Отец вообще был скор на наказания. Он всегда следовал заповеди «не уставай, бия младенца», считая, что строгость воспитания необходима.

Не подумайте, что я в семнадцать лет боялась, что отец меня выпорет. Что вы! В этом возрасте пороть не полагалось. Ведь я уже была как бы взрослая барышня. Но иногда телесная боль куда как менее значительна, чем боль душевная. А уж душевную боль мой отец умел причинять как никто. И конечно, я вовсе не рвалась домой. Только выхода другого не было. Деньги вышли, жить было решительно не на что, а в театры меня не брали. И я написала отцу, что согласна вернуться. Он немедленно выслал деньги.

Помню предзимнюю слякоть московских улиц, грязь, едва прикрытую быстро тающим мокрым снегом. Помню афиши, истрепанные ветром, клочки бумаги, летящие вдоль каменных улиц, как осенние листья. Помню руку спутника, поддерживающую меня под локоть… Кстати, лица его я не помню, только одно осело в памяти — он мне очень нравился, и наш поход на почту я рассматривала как свидание. Помню легкое движение пальцев, которое позволило ветру вырвать у меня купюры, унести их вслед за другими бумажками. Знали бы вы, как это сложно — сыграть случайность! Какой требуется точный расчет, чтобы уловить тот самый порыв ветра, который сможет унести деньги, разбросать их вдоль улицы! Как трудно сделать так, чтобы спутник не заметил, что это сделано специально…

Помню, как томно и медленно я произнесла тщательно отрепетированную фразу:

— Посмотрите только — как красиво они летят!

И мой спутник немедленно подхватил игру. Сказал мне восторженно:

— Фаиночка, вы так романтичны, вы совершенно ничего не понимаете в деньгах, вы не цените их. А ваша фраза достойна чеховской Раневской!

Это было крещение. Мой спутник дал мне новое имя, которое я приняла на всю жизнь. Позже, в 1918 году в Симферополе я официально сменила фамилию, став из Фаины Фельдман Фаиной Раневской. Гусеница, куколка, бабочка… я прошла весь цикл метаморфоз. Хотя бабочка из меня получилась довольно необычная.

Нет, тогда, в 1913-м, я стала только куколкой, пройдя стадию гусеницы. Я уже не была той Фаиной Фельдман, которая родилась и выросла в Таганроге, но еще и не стала Фаиной Раневской. Я была ни то ни се, ни рыба ни мясо. Что-то вроде лягушачьих лапок — вкус, напоминающий курицу, обильно приправленную рыбой.

Я вернулась из Москвы домой. Вернулась неудачницей, дав отцу очередной повод презирать меня. Но теперь я точно знала, что мое место именно в театре. Единственное место, которое я когда-либо смогла бы назвать своим домом.

Понимаете, мне всегда нравилось играть. Точнее, представлять, что я — не я, а кто-то другой. Я изображала дворника, нищего, мороженщика, барыню из соседнего дома, девиц из дома напротив, путающихся с офицерами, учительниц, знакомых отца… Всех, кто попадался мне на глаза.

Может быть, дело в том, что эмоции, которые я испытывала, были совсем не такими, каких от меня ожидали. Когда умер маленький Лазарь, я плакала целый день. На самом деле мне не очень хотелось плакать. Я была слишком мала, не понимала еще, что такое смерть. Для меня это выглядело так — Лазарь уснул и больше не смог проснуться. Смерть — это такой долгий, долгий сон. А еще я знала, что когда человек умирает, то он уходит к Богу. И не могла понять: почему все плачут? Ведь уходить к Богу — это хорошо! Или не хорошо? Меня мучили разные вопросы, но задавать их взрослым было нельзя. Они ждали не вопросов, а проявления горя. И я плакала. Ведь именно этого от меня ожидали.

Помню, что пока я оплакивала Лазаря, мне было очень любопытно — а как же я выгляжу в слезах? К тому времени я уже знала, что Бэлла гораздо красивее меня, что я — дурнушка, особенно рядом со старшей сестрой. И я подумала: а вдруг слезы добавляют мне привлекательности? Говорят, что плачущая женщина похожа на обезьяну, но красота некоторых раскрывается именно со слезами. Это — великое женское искусство и великая тайна.

Я помню, как тайком отодвинула занавеску от зеркала. Мне строго наказали, что занавески на зеркалах и мебели трогать нельзя, потому что Лазарь может сильно огорчиться, увидев, что не отражается в зеркалах и стеклах. Я не хотела делать больно маленькому мертвому братику, но любопытство было сильнее. И я отодвинула занавеску, чтобы посмотреть — идут ли мне слезы?

В тот день я поняла, что есть женщины, которых слезы совсем не украшают. Я отношусь именно к ним. Мой длинный нос смешно краснел от слез, странно и неэстетично мок, на щеках появлялись пятна, а глаза опухали. Я действительно становилась похожа на обезьяну. И, рассматривая в зеркале свое зареванное лицо, в очередной раз до боли душевной позавидовала таким красавицам, как Бэлла. Она даже плакала изящно! А я была неловкой во всем, в том числе и в слезах.