что вскоре кабан повредил ему ногу. Несмотря на старания хирурга, немедленно прибывшего из замка графа Дезидерио, он умирал в муках, гнил заживо и проклинал себя и остальных, но разве же мог он предвидеть, что вы потрепали бы его не хуже кабана. Переломали бы ему все косточки, лишь бы вытряхнуть из него тайны, доверенные ему отцом на смертном одре; сам же он тайны эти мог бы передать разве что жирным червям в могиле, так как не дождался он появления сына, что, как наверняка вам уже сообщили Мафальда и прочие старые курицы – Гита, Нуччия, Эвталия и Текла, доказывает его вину.

Подтверждаю, что в ту ночь молодой пристав на свою и чужую беду и погибель отпустил убийцу и помог ей затеряться в местах столь многолюдных, что своего не отличишь там от чужого, а злодея от праведника; но верно также и то, что кроме мула, плаща и кошеля я не получила от него иной помощи. Он не сказал мне доброго слова на прощанье и не указал места, где я могла бы найти убежище. Но все ж была у него причина, не позволившая прогнать меня, как собаку; возможно, это было некое обязательство, причем, как я заметила, неприятное ему, но все же он не смел ему перечить. Помню, как он дал знак открыть южную калитку, а за ней тракт и поля расстилались безмерной, пугающей чернотой. Я вдруг поняла, что не знаю, куда ехать, и с детской наивностью спросила у пристава, в какую сторону бежать. Он сухо рассмеялся и ответил: «Езжай на запад!» – после чего накинул мне на спину собственный плащ, хлопнул коня по крупу и отослал меня в темноту.

Поэтому я отрицаю, что держала на молодого пристава обиду, ведь из жителей деревни он один не имел никакого отношения к произошедшему на склоне Сеполькро, потому что он в тот момент пребывал рядом с графом Дезидерио и его не было в наших краях. В ночь смерти Одорико, спасаясь от неминуемой казни на Ла Голе, я решила, что он отсылает меня прямиком к братьям, и если я буду упорно ехать на запад, то найду их в каком-нибудь тайном, хорошо охраняемом месте. Именно эта мысль, синьор, помогала мне держаться в седле, подбадривала меня, и ею я утоляла жажду. К тому же, на мое счастье, мул оказался покладистым, терпеливым животным, которое само следило за тропой и находило броды у горных ручьев. Когда нужна была передышка, он останавливался для еды, водопоя и ночлега, он согревал меня ночами своим телом, пока какой-то крестьянин не отобрал его у меня вместе с седлом, когда я постучалась в его избу, прося кусок хлеба. Поначалу он казался добродушным; возможно, просто испугался плаща пристава, сшитого из красного сукна и подбитого мехом. Он дал мне миску гороха и позволил отдохнуть у очага. Но, убедившись, что я одна, украл у меня мула и прогнал меня прочь. Однако он не добрался до серебра; серебра я лишилась позднее. Его украли у меня, когда я спала в общей комнате в придорожной таверне; посему из всех даров пристава дольше и лучше всех послужил мне его плащ. Я продала его одной толстухе на ярмарке в каком-то городе. Она, конечно, подумала, что он краденый, потому торговалась яростно и в конце концов отдала мне за него горстку жалких медяков. Тогда я была уже осторожнее и спрятала монеты в ботинке.

Подтверждаю, синьор, что я все время шла на запад, в каждом городе, в каждой деревне или лесном хуторе высматривая своих братьев. Со временем, когда моя одежда превратилась в лохмотья, а волосы скатались в колтуны, меня стали принимать за нищенку, воровку или прокаженную и немедленно прогоняли. В то время селяне обычно сторонились чужаков, и хотя ужас нашествия короля Эфраима уже несколько рассеялся в человеческой памяти, но сожженные города еще не поднялись из пепла и не наполнились свежими людьми. Часто на моем пути лежали некогда возделываемые поля, ныне заросшие молодым терновником и боярышником, а многие дороги приводили к одиноким колодцам или заброшенным скотным дворам, где лишь фундаменты домов и одичавшие фруктовые деревья напоминали о прежних обитателях. Там мне нравилось оставаться на ночлег, деля приют с сизыми голубями и питаясь тем, что я выкапывала из земли или собирала с деревьев. Я была молода и не нуждалась ни в чем, кроме надежды, а та гнала меня на запад, где я ожидала встретить своих братьев. Наконец я добралась до берега моря и поняла, что пристав посмеялся надо мной, – или, скорее, я приписала его словам смысл, которого там никогда не было, и дала себя обмануть собственному желанию.

Ответствую, раз вы меня к этому склоняете, что без труда можно отыскать тех людей, что помнят, как я за несчастный угол и миску еды чистила рыбу и пекла лепешки в трактирах, или других, что видели, как я неоднократно продавала девственность обрюзгшим торговцам, поместив внутрь своего тела пузырь с бараньей кровью; этот известный способ в ходу у шлюх, потому что их клиенты, даже старые, развратные и истощенные всякой немощью, жаждут доказательств невинности и щедро платят за нее золотом. Третьи расскажут вам, как я возила в город добычу рапинатори, не брезгуя ни окровавленной одеждой, ни кольцами, стянутыми с пальцев убитых. Иногда мне кажется, что я и правда, как вы изволили выразиться, смолоду отреклась от Всевышнего, так как после той ночи на Сеполькро ни один грех, ни одно злодеяние не наполняли меня должным ужасом, тем более что я убила человека и не понесла за это наказание. Потому у меня было много разных занятий, и я умела располагать к себе людей, но одинокая женщина, если она кормится своим трудом, рано или поздно привыкает к разочарованию. Я убедилась, что голодных дней в году гораздо больше, чем сытых, и что богатство утекает сквозь пальцы быстрее воды, если его не защищают стены собственного дома и нельзя его обратить на пользу детей или супруга.

Ответствую, что долгое время я надолго нигде не задерживалась, потому что влекли меня дальние страны и чужие края, несмотря на то что я перестала уже всех расспрашивать о братьях, смирившись с тем, что, вероятно, у них уже другие имена; как ящерицы, они сменили кожу, окунувшись в жизнь, далекую от Интестини и уготованную им старым приставом. Я все реже просыпалась по ночам с чувством, что завтра мы непременно встретимся утром у