— П-петя? Ты как здесь… оказался?

Тихогромов опомнился, перестал светить Митяю в глаза.

— Да вот… поговорить надо. Извини, что без приглашения. Ребята рассказали, что ты живёшь под университетским фонтаном.

— Ну, дела! Сам пролез? Без проводника?! Ну, ты — монстр!

Тихогромов ничего не ответил. Чем-то зашуршал в темноте.

— Ты чего шуршишь? — напрягся Митяй. — Что… деньги принёс? Подкупить меня хотите?! Не получится!

— Какие деньги, брат? — рассмеялся Тихогромов. — Я тебе пирожки принёс, с картошкой и грибами. Будешь?

Митяй помолчал, потом подсел поближе к Пете.

— Буду.

Ему вдруг страшно захотелось есть. Со вчерашнего разговора с Царицыным во рту не было ни крошки.

— Даже тёплые. Обалдеть.

— Ты не думай, я тебя не подкупаю пирожками, — успокоил Митяя Петруша. — Просто так пирожки. Без задней мысли. Я просто… как сказать… чтобы ты на Ваньку не обижался. Короче говоря, у него сейчас тяжёлый период. Мы с ребятами подозреваем, что он… под воздействием находится.

— Чи-и-во?! — изумился Митяй. — Под нариками что-ли? Да не может быть!

— Что ты, брат, наркотики ни при чём. Слава Богу, не на-столько всё плохо. Воздействие другое, — Петруша замялся. — Ну… не знаю, как объяснить. На него действуют… как бы гипнозом. А вернее говоря, мысленно.

— Кто действует-то?

— Типа… колдуны.

— Гм, — усмехнулся Митяй. — Что-то не верится. Только вот не верится почему-то.

— Я тут начал информацию собирать, — сказал Петруша. — В общем, есть факты. Царевича сейчас крепко колбасит. Разные мысли ему сейчас в башку лезут, вот он и нервничает. Ты его прости, пожалуйста, подожди недельку-другую. А Царицын сам к тебе прибежит прощения просить. Вот увидишь.

Митяй ничего не ответил.

* * *

— А вот и наша новая суперзвезда, — иронично заметил Леонард Рябиновский, указывая в окно на подкативший седан. Телохранитель выскочил, чтобы распахнуть перед Иваном дверцу.

Иван не спеша выбрался из машины, пригладил светлый чубчик.

— Очень высокомерный мальчик, — фыркнула Алиса, отходя от окна. — Столько самомнения! А мне ещё приходится признаваться ему в любви! Невыносимо…

— Но очень реалистично, — едко улыбнулся безжалостный Лео.

Алиса ничего не ответила. Энергичный голос ханукаинс-кой секретарши объявил:

— Внимание! На репетицию в костюмах срочно приглашаются: Илья Муромец, Серый Волк, Иван-дурак.

— Дурак! — с наслаждением повторила Алиса.

Ванька с радостью нарядился в свою рубаху. Это была одна из его любимых сцен. Огромный, мускулистый Муромец лежал на печи и, как полагается русскому богатырю, пребывал в немощи.

Роль Муромца исполнял прима-хоккеист НХЛ Павел Солнцев, загорелый блондин, чьи фотографии сводили с ума пятнадцатилетних девушек в разных уголках планеты.

Изяслав Ханукаин специально договорился с директором «Детройт ред уингс», чтобы Солнцева отпустили на две недели в Москву. Это был идеальный Муромец: от Солнцева просто веяло доброй силой, благородной и миролюбивой. Улыбка у него была обезоруживающе детская, но злые языки утверждали, что причиной тому было нечётное малое количество извилин в мозгу хоккеиста, но Царицын этому не верил.

Итак, по сценарию, Иван Царевич и Серый волк в одеждах нищих странников возникали на пороге ветхой избушки Муромца:

СЕРЫЙ. Вот здесь он живёт, богатырь святорусский. Только его ещё разбудить надобно! А это нелегко.

ИВАН. Поднимайся, русский народ! (Поднимает сверкающий меч.) Вставай, страна огромная! Встань за веру, русская земля!

ИЛЬЯ. Не могу. Нет силушки подняться.

СЕРЫЙ. А вот святая водица. Глотни маленько.

ИЛЬЯ (потягиваясь). Ух! Чувствую, как силушка по жилушкам расходится! (Вскакивает на ноги.) Эх! Раззудись, нога, развернись, плечо! Ну, теперь я готов на подвиги. Вперёд за землю родимую на супостатов!

Гениальный Изя взгромоздился на свой высоченный стульчик, техники перестали бегать по сцене, двигать декорации. Хоккеист в расписной рубахе замер на печи.

— Внимание! — прогремело в мегафон. — Работаем!

Иван шагнул в оранжевое зарево огней. Стройный и плечистый, в алой русской рубахе, твёрдо шагая по стонущему настилу сцены, он подходил к домику былинного сидня медленно и благоговейно. Уж ему ли, Ивану Царицыну, не знать, как важен для судеб Отечества этот священный момент пробуждения народного богатырского духа… Откинув светловолосую голову, Иван медленно обнажил меч. Сбоку включился мощный вентилятор — потоком воздуха взметнуло золотые пряди. Звенящим от волнения голосом Иван возгласил:

— Поднимайся, русский народ!

Взвилось к небу блещущее лезвие славянского меча. Скоро поганые недруги узнают, что такое русский гнев. Недолго ещё воронам гадить на золотые купола. Недолго плакать прекрасным девам на берегах родимых рек.

— Вставай, страна огромная!

Уж погасла подсветка декораций и полезли со своими кабелями техники — ладить фоны для нового света, а Иван всё стоял, улыбаясь.

И когда спускался со сцены, в его ушах не стихало эхо рокочущих слов, и, казалось, отражался в глазах ярый отблеск сияющего клинка.

Даже опускаясь на стул со стаканчиком кофе в руках, Иван сохранил царское в осанке, во взгляде и в голосе. Медленно, будто наполненный великим значением собственной жизни, немного сутулясь под тяжестью жизненной миссии, Иван приблизил к губам стаканчик.

И тут пробегавшая мимо Ваниного столика девчонка с дурацкими хвостиками бросила в его тарелку что-то трубочкой скрученное, белое.

Записка?! От… неё? Прикрыв записочку салфеткой, Ваня усмехнулся. Ничего удивительного. Она влюблена в него, он так и думал.

Не случайно так волновалась, когда надо было по сценарию признаться в любви.

Страстный и крепкий вкус ирландского кофе. «От судьбы не убежишь, надо признаться себе в этом, — думает Царицын, — особенная девочка. Особенная любовь. Я верю, так и будет. В моей жизни не могло быть иначе…»

Он поглядел туда, где Алиса-Василиса, хихикая, о чём-то оживлённо беседовала с Рябиновским и Фаберже. А на Ваньку если и взглянет раз в полчаса, то уж непременно с таким демонстративным презрением, что даже неприлично: каждый понимает, какая это ненависть…

И чем больше такой ненависти, тем веселее Царицыну…

Лениво покусывая зубочистку, заглянул в записку, точно это был ресторанный чек.

А сам глазами впился:

Не вздумайте возомнить, жалкий человек, будто Вы и правду что-то для меня значите. Мне приходится разыгрывать пламенные чувства к Вам, между тем, ничего кроме омерзения испытывать невозможно, глядя на Ваше наглое лицо. Распуская слухи, будто между нами что-то было прежде, Вы в очередной раз совершаете подлость, к чему я, впрочем, привыкла. Имейте мужество уничтожить это письмо.