Неизвестно зачем, я сказала: «Приду», — хотя и усомнилась про себя — за две недели либо хан помрет, либо ишак сдохнет.

Все это говорилось уже у моего подъезда.

Но никто, слава богу, не помер и не сдох, дома было все спокойно — мама здорова, Ленка не хулиганит, в ясли меня не требуют прилететь с другого конца света, чтобы доложить, как надо вести себя приемной матери с ребенком из группы риска… Можно расслабиться. И поэтому я пятого октября с удивлением отметила, что посматриваю на часы и спешу обработать последний интернет-материал до шести, ибо до «Перадора», томящегося в паутине маросейкинских переулков, легче всего добраться на трамвае, а в эту пору на бульварах образуются часовые транспортные тромбы. Хуже того — я с душевным трепетом поняла, что хочу попасть на вечер памяти неведомого мне поэта и послушать, что там придумал ненавистник журналистики. Конечно, это лишь оттого, утешала я себя, что мне одной в чужом городе очень скучно, некуда девать безразмерные вечерние часы, а люди в «Перадоре», кажется, забавные…

Трамвай доставил меня в кафе-клуб за пять минут до назначенного часа, но, судя по суматохе в зале для выступлений, действо откладывалось минут на …дцать. Я без спешки взяла пива и пристроилась за «свой» столик, где сидела в прошлый раз, — в дальнем самом темном углу. Два бокала пива опустели, пока дело дошло до обещанного мероприятия. На пустом, крещеном двумя прожекторами месте закончили наконец возводить икебану из микрофона, пюпитра с нотами и библиотечной «раскладушки» с портретом. Всеволод Савинский был на фото крепок телом, угрюм лицом, хоть и силился улыбнуться, и на мир не смотрел — надзирал за ним. Лицо его выражало имманентное страдание. Пашка вышел к микрофону и сказал:

— Не знаю, как начать: «Сева, с днем рождения!» или «Сева, ты навсегда с нами!»…

Я не узнавала в ведущем своего недавнего знакомца, разбитного, бойкого на язык, благосклонного к женским чарам. Но это были еще цветочки… По-настоящему страшно стало к середине вечера памяти.

До сей поры Господь меня миловал — не приходилось хоронить товарищей по цеху, ни ушедших из жизни обычным путем, ни вырванных из нее с корнем, с кровью. Даже березанский Сент-Экзюпери, бывший десантник, специалист по чеченским событиям, из всех своих командировок на Кавказ возвращался невредим и много чего, в том числе и секретного, рассказывал про эту войну и прорывавшимся бахвальством заставлял верить, что и впредь будет жив и здрав выходить с поля кровавой жатвы… Каждый год пятнадцатого декабря[1]мы с коллегами выпивали, не чокаясь, за погибших ради нескольких строчек в газете. Но имена поминались всероссийски известные, а не свои, не близкие. И тут я поняла, что в декабре адресно выпью за парня из газеты «Вечерний Волжанск», которого нашли на неблагополучном пустыре с проломленным черепом. И зачем он туда поперся? Не было у него в наметках ни материала про скинхедов, ни про бомжей, ни криминального очерка…

Поведав биографию Всеволода Савинского, который погиб, будучи моложе меня, Пашка стал читать его стихи. Был он бел, точно сам уже не живой, а зомби, одухотворенный единой идеей — воздать последние почести брату своему, акыну из волжских степей. Голос его звучал глухо и жутко. И тут нечто необъяснимое произошло со мной — я же говорила о своих провидческих способностях? Зов степного землячества донесся до меня. Картинка мелькнула перед глазами: «Опасность!» — в алой декорации заката одинокий скифский конник увидел обкатанную временем бабу на кургане и хлестнул коня, сторонясь кровавой трагедии дней минувших.

Клянусь — я не чрезмерно впечатлительна! И от мистических соблазнов обычно, по бабкиному завету, защищаюсь именем Господним! Но сейчас меня втягивало в мир наоборот, где были мертвы все слушатели и жив только юноша с пробитым виском. В висок угодил ему неразгаданный «тяжелый тупой предмет». И прервал все счеты Всеволода Савинского с жизнью. И в этом простом (увы, и нередком!) событии таилась жуть, природу которой было губительно постигать… Мой конник натягивал поводья, удерживая коня на месте, но властная рука невидимым арканом тянула его в глубины тайны…

Угрюмый Орфей, неузнаваемый… не Пашка уже, а Павел! — вел за собой целую процессию, а Всеволод Савинский слегка улыбался фотографическими губами навстречу гостям, но улыбка его походила на оскал невероятной муки… Я перестала бороться с его посмертным магнетизмом.

Прикрыла глаза и вникла в странные слова:

О тех, кто умер, моими губами твердят

голубые статуи в некромантском саду.

О тех, кто умер, скажу теперь,

Играя с тобою в прятки и выключая свет.

А рядом стоит необычный зверь,

Настолько близко, что я говорю — привет!

Черт возьми! — степной дух снизошел до откровения. Кому, думаете? Ну конечно, земляку. Я внезапно ощутила себя в состоянии диалога. И не с Пашкой, нет, а непосредственно с героем его речи!

«Привет! — сказал мне покойный коллега. — А попробуй угадать, что произошло на пустыре. Слабо?»

Прощай, земля, любимая когда-то,

прощайте, травы, знавшие меня,

моей стопою вы примяты

в начале юности и в середине дня

творения, когда сачок ученый

я распускал над рыжей стрекозой…

произносил Павел в микрофон с видимым усилием, а я тем временем вглядывалась в лицо Всеволода и придумывала достойный ответ на его задачку. Он звал меня, одну меня из всех собравшихся! Мы с ним говорили на языке степняков. На этих строчках Всеволод отчетливо подморгнул мне. Я вздрогнула. И тут же Павел прервал чтение, сумбурно бормотнув извинения, метнулся к выходу из зала — а девушка из обслуги уже несла ему стаканчик. «Вот спасибо!» — сказал ведущий и жадно выпил. Прошло минуты три, пока ведущий собрался с силами, чтобы выдать заключительную порцию стихов Савинского, и, разумеется, я опять выловила оттуда послание для себя.

«Ты знаешь, — сказала я мысленно собрату по газетной полосе, — а ведь не слабо! Ты мне разрешаешь?»

Потому что именно в этот момент кощунственная мысль поразила меня: а может быть, именно так люди призывают к себе кончину?!

И в голове моей светящаяся нить начертила контуры будущего журналистского расследования. Она вытягивалась, как след падающей звезды, и указывала огненным перстом на пустырь на окраине Волжанска, где я — в этой жизни — точно не бывала. А вот если брать во внимание голос предков, то, безусловно, бывала и живала.

«Я тебе разрешаю — рискни!» — откликнулся некто с пустыря.

— Привет, а я тебя не заметил, извини, — сказали откуда-то извне, из другого мира. Я встрепенулась — Пашка (уже не Павел, практически обыденный, только бледноват) наклонялся над столиком, полумрак не скрывал испарины на его лбу. — Я не в форме, уйму нервов растратил на этот вечер… Но его нельзя было не провести. Теперь мне, наверное, семь грехов простится…