— Я очень не люблю ультиматумов! — пафосно заявил Павел Грибов. — Не говори со мной в ультимативной форме, пожалуйста. На первый раз прощаю. И вот что… я не могу спать в другом месте. Я вообще ничего не могу делать в другом месте, где не окажется тебя. Поэтому… Запри меня. И приходи с работы пораньше, сможешь?

— КЗОТ устанавливает восьмичасовой рабочий день, и мне в редакцию ехать час. Я дома обычно к восьми или даже к девяти вечера… А ты всегда приходишь к женщине в пять утра на чашку вечернего чая?

Мне ничего не ответили — гость ушел в сон легко и естественно. Сладко почивал, смежив веки рассеянно-наглых глаз, и был таким моложавым и милым! Мне же осталось заняться делами — заботой о том, кого приручила… или хотела приручить.

Вечером того же дня выглядела я весьма комично. Я ходила той осенью на шпильках длиной и толщиной с хорошо заточенный карандаш, в кожаной куртке до талии, в облегающих черных бриджах. К этому стилю прилагались серебряные болты в ушах, продуманный беспорядок челки — и два пузатых пакета «Перекресток» в руках, раскорячившие мою поджарую фигуру на весь тротуар. Пашку кормить.

Из-за своей ноши я потеряла мобильность и все время роняла с плеча дамскую сумку, поднимала ее, извиваясь ужом, преграждала людям дорогу. От метро до дома меня пять раз обругали и десять раз отпихнули в сторону, идя на обгон. Перед дверью подъезда я свалила поклажу на асфальт и долго переводила дыхание, одновременно шлифуя в уме, что я ему скажу. Долго ковырялась ключом в замке, ногой придерживая то один, то другой пакет. Особенно ревниво я оберегала тот, что с водкой.

Когда створки моей внутренней филенчатой двери распахнулись, и я в сопровождении мешков ввалилась внутрь… Едва не наступила на что-то большое, темное, крестообразно раскинутое на пороге. Выдала горловой придавленный вопль, похожий на сторожевой клич скифских конников. Пакеты громоздко обрушились на пол.

Большое и черное подняло всклокоченную голову — это был коленопреклоненный Пашка.

Он воздел руки и возгласил:

— Явление богини!!!

И со знанием дела притянул меня к себе за талию:

— Спасительница явилась! Спасительница снизошла! Знай — я истосковался по твоему светлому лику!

— Пусти, там водка разобьется! — забыла от неожиданности отрепетированную речь.

Пашка, видимо, того и добивался. Похмелье у него уже, видно, сменилось дурной веселухой, иногда прорезающей долгий запой. Рот не закрывался — намолчался, бедняга, за целый день!

— Водка?! Кто сказал — водка?! Богиня газетной передовицы предстала перед смертным, чтобы произнести великое слово «водка»?! Ты — сама жизнь! Ты — прелесть и упоение! Я не зря ждал тебя, как луч света в темном царстве! Этот луч не только укажет мне дорогу — пардон — в туалет! Он еще и принес мне светозарный напиток!..

Я беспомощно рассмеялась и повела гостя к искомому кабинету.

— И ванна мне тоже нужна, — прозаически сказал Пашка.

— Она рядом. Зубная щетка у тебя с собой? — язвительно спросила я.

— Всегда! — не растерялся Пашка. — В правом кармашке сумки. Принеси, пожалуйста.

Умытый и причесанный, Павел Грибов выглядел уже не между двадцатью и сорока, как спросонья, но на твердые тридцать. Даже на двадцать девять с половиной. Кухня «пенал» была ему узка в плечах.

Он глянул через мое плечо на банальные пельмени, булькавшие на плите в ковшике.

— Мать Тереза! Пельмени очень кстати. Но знаешь… я же тебя не за тем ждал.

— За водкой, что ли? — сыронизировала я. — Только под пельмени!

— Водка тоже окажется кстати, — дипломатично подтвердил Пашка. — Только я имел в виду нечто другое…

В движении, каким он сноровисто ухватил немаленькую меня за пояс и перебросил через плечо, скрывалась прапамять предка-воина, набивавшего чужим добром заплечные мешки и седельные торока, а напоследок кидавшего поверх луки красивую полонянку — пригодится! Правым локтем «выбил» дверь в комнату, притормозил только около незастеленной кровати, куда и пристроил пленницу. Молниеносно смотался запереть дверь изнутри и встал на колени около койки, возбужденно дыша:

— Ты что, ничего не поняла? Молчи!.. С тебя станет сказать «нет»! Не поняла, что я в тебя влюбился с первого взгляда, черт побери?!

— Инна! — царапалась в дверь бабушка Софья Кирилловна, соседка, ровесница Первой Мировой. Царапалась давно, деликатно и неотступно. — Инна! Твои пельмени уже давно выкипели! Вода залила газ! Хорошо, что я учуяла запах и выключила конфорку! Инна, нельзя так невнимательно относиться к делам!

— Спасибо огромное, Софья Кирилловна! — отвечала я слабым голосом. — Спасибо, что выключили газ. Извините за беспокойство. Я сейчас все приберу. Простите!

Выйти в коридор я стеснялась — казалось, прожгу блудливыми и радостными глазами дырку в обоях.

— Там говорят про пельмени? — зашевелился рядом Павел Грибов, ревнитель высокого искусства и потрясающий знаток искусства любви. — Послушай… я боюсь спугнуть твои блаженные мысли — а что они блаженные, видно по лицу, — но, может быть, настала пора пельменей?

— Ты вообще кто? — спросила я, подпирая щеку локтем, локоть — подушкой, сворачиваясь на разбомбленной постели калачиком и глядя, как ест он — бес-искуситель, эстет, организатор поэтических вечеров, ненавистник пошлости и масскульта, противник журналистики, великолепный любовник, тезка отца моей дочери. Больше я про него ничего не ведала.

— Я вообще поэт, — исчерпывающе ответил Павел Грибов и схлебнул с тарелки бульон, как купец с блюдца чай. — А ничего нет поесть?

Я немножко испугалась. Приготовила и подала все, что было в пакетах с продуктами. И повторила свой вопрос.

— Что тебя интересует? Ты что, на работе? Я поэт.

— Голодный поэт, — не удержалась от легкой колкости вечно бдящая во мне журналистка Степнова. — Это все, что я могу о тебе знать?

— Нет. Еще ты можешь знать — должна знать — что я тебя люблю.

И два последующих месяца Грибов мне доказывал, насколько сильно он меня любит.

В горизонтальном положении ничего, выходило убедительно, а в вертикальном… в вертикальном положении при мне Пашка оказывался либо сразу после прихода в гости, либо непосредственно перед уходом. Третьего не дано — он ведь умел кушать лежа. Уходов Грибова было арифметически столько же, сколько приходов, но мне почему-то казалось, что первых гораздо больше. Потому что гораздо чаще я жила без него, чем с ним. Потому что ритм появлений любовника был прихотлив и не поддавался моим потугам разгадать его. Потому что и в «Перадор» он меня приглашал далеко не всегда. По его словам, он там торчал почти каждый вечер… пардон, не торчал — работал. Но мне на Пашкину работу позволялось приходить лишь с его разрешения. О бабкиной квартире, имении Павла Грибова в Марьиной Роще, я только слышала. В гости меня туда не приглашали никогда. Тем более — не предлагали пожить. А себе, любимому, ко мне на Сухаревку он позволил приходить по своему желанию. Но даже от редкого присутствия Павла Грибова в моей сухаревской коммуналке стало шумно и… волнительно.