V

Примерно в это же время – речь идет об осени 1907 года, когда первые шаги к постройке водохранилища уже сделаны, – Корнелиус Дорт наконец-то сдает позиции. Он еще не отказался от идеи застопорить строительство, даже вызвал прямо к себе домой команду юристов для обсуждения всевозможных стратегий. Встречая их на въезде в город, он вдруг встает как вкопанный и упирается взглядом в землю под ногами. Потом его глаза обращаются к одному из законников – тот позже говорил, что «старик будто понял, что идет по слишком тонкому льду и вот-вот провалится в ледяную воду». Вздрогнув всем телом, Корнелиус падает наземь как подрубленный и умирает еще раньше, чем приезжие жрецы Фемиды успевают подбежать к нему и оказать хоть какую-то помощь. Жуткая маска – глаза, выкаченные наружу, подобранные в предсмертном оскале губы – застыла на его лице, и с нею его опустят в гроб.

Со смертью Корнелиуса растаяли последние надежды на спасение поселений в долине. По правде говоря, из архивных материалов совершенно очевидно, что, после того как городские ребята нацелились на воду из катскиллских хранилищ, затопление долины стало лишь вопросом времени. Единственный раз в жизни, на самом пороге смерти, Корнелиус Дорт стал для жителей края кем-то вроде местного героя. Его подлость, хитрость и беспощадность – все те качества, благодаря которым он снискал народную ненависть, – будучи обращенными против общего врага, превратились в добродетели. На его похороны явилась уйма народу – что интересно, прошли они в Вудстоке. Оставалась еще добрая пара лет до той поры, когда обитателей долинных кладбищ начнут выкапывать и перемещать на новые места упокоения. Корнелиус, опередив события, будто бы предвидел тщетность своей битвы, несмотря на все приложенные усилия. Никто ныне не может упомнить, почему все сложилось именно так, но, с учетом всей шумихи вокруг водохранилища, кто обратил бы внимание на подобную мелочь? Да, нашлись такие острословы, что заметили: дескать, хотя бы в смерти своей Корнелиус Дорт признал поражение, пусть в жизни за ним и ничего подобного не водилось. И действительно, что тут еще можно сказать?

С уходом Корнелиуса все предположили, что фамильное поместье перейдет к самому близкому родственнику – двоюродному брату, проживавшему в Финикии. Каково же было удивление юного братца – не говоря уже об изумлении всех остальных, – когда появился еще один неожиданный претендент в лице загадочного Гостя. Ему должно было быть уже порядком за восемьдесят, но время, похоже, отнеслось к нему бережно, если не сказать пощадило. Иные божились, что незнакомец ни капельки не постарел. Само собой, такого быть не могло – наверное, загадочный малый просто покрасил волосы и бороду: они были столь же черны, сколь и в день его прибытия. Куда труднее, впрочем, было объяснить полное отсутствие морщин на лице Гостя, заявившего, что у него имеется копия завещания Корнелиуса, согласно которому все имущество переходит к нему.

Тут-то и пригодилась армия юристов-наймитов – да только подкопаться им было не к чему: завещание оказалось законным, составленным самым должным образом. Двоюродный брат из Финикии рвал и метал, хоть между ним и Корнелиусом не водилось никакой любви, не было никаких оснований подозревать, что старик затевал отвесить ему такую пощечину. По слухам, как только законники убрались восвояси, братец тайком пробрался в дом и вынес из него все, до чего только дотянулись руки, но даже если это и правда, никаких обвинений родственнику Дорта никогда предъявлено не было.

Минуло двадцать лет с той поры, как Гость в последний раз попадался кому-либо на глаза. Для молодежи он был своего рода внезапно ожившим фольклорным персонажем, для стариков – поводом боязливо перекреститься: не постарел ведь, черт, ни капли не постарел! Вернувшись, незнакомец кардинально изменил своим привычкам. Не прячась более, он стал появляться всюду, будто унаследовав состояние Корнелиуса, обрел что-то, чего ему ранее критически недоставало. Большую часть времени он проводил у источника, проводя опыты, которые, насколько можно было судить, заключались в спуске в воду веревок и цепей разной длины. Очевидцы предполагали, что гость измерял глубину источника, но непонятно было, с какой стати она так его волнует, коль скоро родник окажется на дне водохранилища. Народ подозревал в нем ученого, какого-нибудь чокнутого изобретателя. То забираясь выше по реке, то спускаясь в самые ее низины, он проделывал ровно то же самое – забрасывал конец длинной веревки или цепи в воду, выжидал минуту-другую, затем вытягивал обратно. На веревках и цепях можно было углядеть маркировки – никто не мог их прочитать, не рискуя подобраться достаточно близко, но, судя по всему, то были какие-то единицы измерения. Кое-кто брался утверждать, что мужчина во время этих замеров все время бормотал себе что-то под нос – быть может, отсчитывал время. Замечая, что кто-то наблюдает за ним, он всякий раз просто надвигал на лицо шляпу и возвращался к работе, и этот жест неизменно настораживал и смущал наблюдателей. Что-то в нем есть издевательское – конечно, он не тянет на оскорбительный выпад, но его хватает, чтобы указать соглядатаю на место. Жест – своего рода предупреждение; незнакомец будто говорил: что ж, вы повидали меня, а теперь убирайтесь-ка подобру-поздорову. И мало находилось таких смельчаков, что перечили этому молчаливому указанию.

Довольно скоро Гость вновь оказался в центре внимания. Волнение жителей долины росло по мере продвижения строительства водохранилища, и потому любое поведение, выходящее за рамки обыденного, будоражит их воображение, не говоря уже о развязанных языках. Уже даже не один, а несколько очевидцев в один голос начинают утверждать, что видели весной, как Гость прогуливался в лунную ночь под руку с высоким седовласым мужчиной, в коем совершенно точно опознали покойного Корнелиуса Дорта. Брат художника Отто Шалкена, Пол, однажды днем выйдя на улицу, узрел Гостя прогуливающимся по садам Дорта в компании женщины в черном платье и длинной черной вуали. Вид спутницы поверг Пола в приступ животного страха, и он бросился назад, к входной двери, да с такой поспешностью, будто сам дьявол гнался за ним. Насколько всем было известно, незнакомец является единственным жителем поместья – все слуги были уволены, как только права нового владельца признали законными. Порой по ночам окна поместья светились, и в этом сиянии можно было различить силуэты двух мужчин и женщины. Звук странных голосов возносился к самому небу, но никто не мог разобрать ни слова – лишь несколько человек утверждали, что различают в общем звучании кряхтенье старого Корнелиуса. Скорее всего, новый владелец имения Дортов просто приглашал каких-то иногородних друзей на чаепития, но выходящими или входящими эти загадочные гости ни разу не попались кому-либо на глаза.

VI

Тем временем семья Лотти Шмидт мало-помалу обустраивалась в лагере. Райнер хорошо ладил с главным каменщиком. Почти весь его наряд состоял из итальянцев, кого-то даже специально вызвали с родины для работы здесь, а Райнер говорил по-итальянски бегло, что произвело хорошее впечатление на руководство, ценившее его еще и как переводчика. Клара тоже не сидит на месте и находит работу в пекарне лагеря. Лотти идет в помощницы матери. Ее сестры, Гретхен и Кристина, посещают школу при лагере. Зарабатывает Райнер достойно – каменотес приносит домой до трех долларов в день. Современный эквивалент этой сумме подобрать сложно, но, по-видимому, мужчине с женой и тремя дочками, о коих нужно заботиться, этого хватает. Шмидты уже почти рассчитались с долгом Кларе и могут откладывать небольшие суммы для покупки дома в будущем. Клара мечтает вернуться в город и поселиться рядом с сестрой, Райнер же думает, что Уилтвик – вполне хорошее место для проживания. Вряд ли о такой жизни они мечтали, когда только-только поженились, но в целом у супругов Шмидт все идет хорошо.