— Ворюга ён наипервейший! Иначе откуль у него столько денег, что и дом, и машину купил? За нашу получку иль пензию на гроб не наскребешь… а уж про поминки и не говори! А у этого, окромя всего, морда в машине не помещается, щеки, того гляди, наружу полезут. Чисто боров! Такие всю жизнь крадут! — говорила одна из старух.

— Не, он не ворюга! Таких нынче прорва. Ен- тот — убивец! Не иначе! Вы, девки, погляньте на евоные руки, оне, что у медведя! Коль словит кого за голову, враз выдернет с корнями и пернуть не успеет. А бельмы? В них погибель! Мороз до жопы дерет, глянув на ево! — перебивала соседку Настина бабка.

— Раскудахтались, что куры на нашесте! И никакой он не вор и не убийца! Нынче их всех отлавливают. Но этот — с самой Колымы! Там всю жизнь студился. Нынче к нам приехал — отогреваться! — встрял Петрович.

— И мы про то, что добрые люди сами по себе на Колыме не живут. Согнали туда не за добрые дела! Видать, прохвост редкий иль урка! — спорили бабки.

— Ни с кем не знается, не здоровается, сущий зверюга! А и говорить с ним жутко, того гляди — зарычит иль завоет в ответ, — передернула плечами

старая Авдотья и, глянув на открывающиеся ворота дома, сказала свистящим шепотом:

— Тихо, девки! Едить антихрист! Гля! Во морда! Толще коровьей задницы! Ну и бугай!

Чужак осторожно проехал мимо старух, не облив, не забрызгав грязью ни одну. Он даже не оглянулся, не кивнул. Это задело самолюбие соседей, и вслед чужаку посыпались новые домыслы.

Жители улицы, как и все, не любили неизвестное, скрытное, не умели жить за семью замками и предпочитали не таиться друг от друга. Хорошо иль плохо — ближний сосед лучше дальней родни. Это правило въелось в плоть и кровь. Здесь сосед к соседу мог прийти не робея даже среди ночи. Такое не возбранялось никому. А потому каждый был понятен и в случае нужды, беды иль радости, помогали друг другу без лишних слов. Поддержать умели делом и смехом. Но этот новенький никак не вписывался в устоявшиеся обычаи и правила улицы.

— Надысь я коз пасла за огородами. Прохожу мимо дома этого змея и слышу, как в открытом окне то ль поют, иль орут:

… давай, давай, наяривай, наяривай, наяривай…

Мне аж гадко стало! Ну, что это? Мужуку уже годов немало, а он — бандитское орет иль слушает. Не совестно? Кого наяривать в его годы?

— Выходит, он педераст! — сказал Петрович.

— А что за люди такие? — развесили уши бабки.

— Ну, это когда мужик с мужиком живут, как муж с женой…

— Да как такое можно? — не поверили бабки.

— Нынче все возможно. И такое! Развелось всяких, хоть пруд пруди. Но сами посудите, с бабой никогда не видели. В доме тож не приметили ни одной. Только мужики. Вот вам и довод, кто он, этот чужак, — прищурился Петрович.

— Господи! Срам какой! Улицу споганил. Зачем только у нас поселился? Купил бы дом в другом месте! — завздыхали старухи.

— Гля! Вертается этот жопошник!

— У! Змей бесстыжий! — плевали, крестились, отворачиваясь, краснели…

А человек, свернув к дому, негромко просигналил и, въехав в ворота, скрылся в зелени кустов и цветов, неслышно взошел на крыльцо. Огляделся, вдохнул полную грудь свежего воздуха, улыбнулся синему небу, теплому солнцу, сел в тени цветущей сирени отдохнуть, услышал тихий звон фонтанчиков возле беседки, засмотрелся на струйки воды, играющие на солнце разноцветной радугой, и задумался. Легкая тучка стерла улыбку с лица, оно стало печальным, серьезным, а потом и вовсе холодным, жестким и злым. Как быстро уносит человека память на громадные расстояния. Не спросив разрешенья, вырывает из солнечных, ясных дней, отбрасывая далеко назад, на многие годы, возвращая в холодную, седую Колыму.

Мишка даже в самых страшных снах не предполагал, что когда-нибудь окажется на Северах. Не было к тому причин и повода. Даже сорванцы- одноклассники не лезли к нему, считая Мишку гением, самым умным пацаном во всей школе. Ее он закончил с золотой медалью и с первого захода поступил в политехнический институт.

Селиванову прочили будущее большого ученого, светилы науки. Оно и немудрено. Мишка был победителем всех олимпиад, гордостью школы. Его фотография не снималась с доски Почета. И все, кто знал мальчишку, считали его без пяти минут профессором.

Он никогда ни с кем не ссорился и не дрался. Не было поводов. Девчонки его попросту не интересовали. Он шел к своей цели, не оглядываясь по сторонам. И, став студентом, вскоре был любимцем курса, преподавателей.

Рослый, добродушный, он совсем не походил на плюгавых задохликов-зубрил. Ему все давалось легко, шутя. А потому именно Михаилу Селиванову надо было идти во главе институтской колонны вместе с лучшими студентами. Он должен был нести большой портрет Генсека.

Стоял ноябрь. Необычно пасмурный и холодный. Колонны демонстрантов, в ожидании своей очереди прохождения по площади мимо трибун, скучились на боковой улице. Кто-то пил пиво, другие нашли что-то покрепче. Предложили Селиванову:

— Глотни! Согрейся!

Мишка и впрямь посинел от холода. Стучали зубы. Жидкая куртка не грела. Замерзли ноги. Руки не сгибались. Но выпить отказался:

— Ничего! Когда вернемся, отопьюсь чаем. Мать малиновое варенье прислала. Вот и согреемся все вместе! — Увидел, что колонна института уже строится на выход к маршу, заспешил на свое место, поднял высоко над головой портрет Брежнева и пошел, приказывая всему телу — удержаться, не подвести.

Студенты поравнялись с трибуной под праздничный туш и крики «Ура!», когда шквалистый ветер, хлестнув по лицам, обдал демонстрантов волной холода. И Мишка не смог удержать портрет Леонида Ильича. Он выпал из рук на асфальт, под ноги колонне. Брызги стекла разлетелись в разные стороны. Селиванов хотел вырвать портрет из-под ног, но тот уже растоптали ногами уставшие от холода люди. Кто-то из журналистов, снимавших парад на кинокамеру, сочувственно покачал головой. Мишка не понял значенья тяжелого вздоха. Ему не привелось вернуться в институт. Скрутили мигом двое дюжих молодцов в первом переулке и, затолкав в крытую машину кулаками, повезли подальше от праздника и чая с малиновым вареньем. Селиванов не сразу понял, что попал в руки чекистов, и отмахивался отчаянно, восприняв случившееся за хулиганскую выходку.

— Зря стараетесь! У меня ни шиша нет! — кричал чекистам.

— А это мы посмотрим!

— На пиво не наскребете! Я же студент!

— Тем легче тебе будет! — усмехались чекисты и, затолкав в бетонный подвал, измесили Мишку дочерна. Потом было следствие, долгие глупые допросы. Мишка воспринимал их как глумление над собой. Его — лучшего студента, обвинили в политическом терроре, осмеянии личности и авторитета Брежнева, а через него и всей державы.

Напрасно ходатайствовали за Селиванова преподаватели и студенты, доказывая, что происшедшее — чистая случайность, и Мишка не готовил это специально. Им пригрозили, что разберутся с каждым в отдельности… И вскоре о Селиванове постарались забыть. Он три месяца просидел в одиночной камере, поверил, что за роковую случайность может поплатиться жизнью, когда его среди ночи вытолкали в коридор. Последний допрос…