Удобно расположившись на скамье под кустом сирени, Серафим осторожно и не спеша открыл бутылку, достал из кармана складной пластмассовый стаканчик, выпил.

— Я не помешаю вашему уединению? — спросил чей-то странный, точно выхолощенный каких бы то ни было обертонов голос.

Серафим повернул голову и увидел замотанного по самый подбородок мохеровым шарфом ярко-оранжевого цвета высокого мужчину с большой сумкой, набитой пустыми бутылками. У сумки оторвалась ручка, и мужчине пришлось поставить ее на скамейку.

— Нисколько, — буркнул Серафим, разумеется, собираясь перейти в другое место. Однако в последний момент кто-то словно шепнул ему на ухо «не уходи!». Серафим послушался и остался.

Мужчина в шарфе сел на лавку и стал возиться с оторванной ручкой, надеясь кое-как ее приладить.

Серафим достал из кармана еще один — поменьше — складной пластмассовый стаканчик, налил в него вина и протянул мужчине.

— О, вы так добры. Вы ангельски добры. Я пью за нашу дружбу.

Вдвоем они быстро расправились с «Мадерой». Мужчина предложил Серафиму вместе снести в магазин пустую посуду и взять взамен чего-нибудь горячительного. Серафим с радостью согласился. Хватило на венгерский «Токай» и крымский «Рислинг». К тому времени стал накрапывать дождик. Славик (а это был он) любезно пригласил своего нового знакомого к себе домой.

Маша не рассказывала Диме историю своего семейства. Не потому, что хотела что-то скрыть от него — сил не было копаться в прошлом. Про Толю она сказала коротко: «Мой брат. По отцу».

Устинью положили на обследование в больницу — врачи подозревали язву желудка, — и Маша сама вызвалась носить Толе передачи.

В первый раз Толя спал либо сделал вид, что спит. Стараясь не шуметь, Маша поставила банки с соком и бутылки с минеральной водой в тумбочку, на цыпочках прошла к двери и оттуда минуты две смотрела на бледное Толино лицо. Маша проверяла себя «на сентиментальность». В тот раз она осталась собой довольна. На вопрос Димы о том, как здоровье брата, ответила ничуть не дрогнувшим голосом: «Думаю, он выкарабкается».

В следующий раз Дима предложил съездить к брату вместе. Неожиданно для себя Маша согласилась. Толя лежал с закрытыми глазами, но Маша точно знала, что он не спит. Дима сказал ей: «Мне нравится твой брат. У него очень интеллигентное лицо. Ему нужно перебираться в Москву».

Маша на это ничего не ответила. Последнее время она не думала о будущем — ни своем, ни тем более чьем-то еще. Она представила Толю в их большой, роскошно обставленной квартире, и ей стало не по себе. Она не знала — почему.

В третий раз она приехала одна.

Медсестра делала Толе укол, и он уже не мог притвориться спящим. Когда она вышла, Маша сказала:

— Ну вот, наконец мы с тобой на равных. Не люблю, когда за мной подглядывают из-под прикрытых век. Тебе понравился мой муж?

— Да. Я рад за тебя, сестра. Ты очень похорошела.

И вдруг Маша осознала, что Толя предлагает ей единственно правильный тон для их дальнейших отношений. Что они на самом деле должны стать чем-то вроде брата и сестры. Иначе оба долго не продержатся.

— Спасибо за комплимент. Диме ты тоже понравился. Выйдешь из больницы, и мы отпразднуем твое выздоровление. Умеешь танцевать рок?

— Нет. — Толя улыбнулся. — Ты, наверное, пляшешь его замечательно. Я бы с удовольствием взглянул хоть одним глазком.

Маша отодвинула стул, и, слыша в голове мелодию из репертуара своего неизменного любимца, стала отплясывать настоящий лихой рок, запрещенный на всех танцплощадках нашей огромной страны и тем не менее исполняемый молодежью даже, наверное, самого дальнего севера.

— Как здорово, — сказал Толя. — Продолжаешь заниматься балетом?

— И музыкой тоже, — Маша вспомнила «Солнечную долину» и постаралась как можно скорей отогнать от себя это воспоминание. — Когда выйдешь из больницы, мы устроим большой вечер с музыкой, танцами, шампанским. При свечах. Мама очень любит, когда я играю на рояле при зажженных свечах.

— Я незнаком с твоей мамой. Ты похожа на нее?

— Кажется. Но… мама говорит, я больше похожа на отца. — Впервые за всю жизнь Маше сделалось неловко от той лжи, невольной соучастницей которой стала и она. Это была чужая — не ее — тайна, и она не могла доверить ее даже Толе.

— Понимаешь, моя настоящая мама… развелась с отцом, и он женился на Устинье. Я знаю ее с раннего детства и зову мамой. Помнишь, мы гадали с тобой, кем приходится Устинья моему настоящему отцу?

— Помню. Я очень хорошо все помню.

— Так вот, она была его первой женой. Потому она и Ковальская по паспорту. А моя настоящая мать никогда не была женой моего настоящего отца. Я, как сказали бы раньше, незаконнорожденная.

— Брат стоит сестры, а сестра брата. — Толя улыбнулся. — Так вот, наверное, почему нас с тобой связывает необыкновенная общность душ.

— Я очень люблю Устинью, — сказала Маша. — Она вышла замуж за Соломина только ради меня. Мне кажется, она до сих пор любит моего настоящего отца.

— Как все запутано в этом мире. Послушай, а…

— Только ее на самом деле зовут не Устинья, а Марья Сергеевна. Запомни, ладно? И ни о чем не спрашивай — я и так сказала тебе больше, чем следует.

— Понял. Спасибо, что пришла, сестра. И за рок спасибо.

Маша встала, хоть ей совсем не хотелось уходить. Она подумала о том, что смогла бы просидеть в этой комнате всю ночь. Перед глазами стояла «Солнечная долина», она слышала плеск моря, ощущала запах нагретой на солнце хвои, а главное, уловила свое пятилетней давности настроение, когда каждый день проходил в ожидании чуда.

— Я приду еще. Мама передавала тебе привет. И Лима тоже. Ну, пока.

Маша выскользнула за дверь и лишь сейчас поняла, что у нее горят щеки. Глянула по пути в зеркало — не просто горят, огнем пылают. Толя, конечно же, заметил. А вот он остался таким же бледным, каким был…

«Я ожидала чуда от любви, — думала Маша, возвращаясь домой в метро. — В то лето я считала, что любовь — единственное, ради чего стоит жить на свете. Мне хотелось испытать физическую любовь тоже. Наверное, жажда чувственной любви и казалась мне тем чудом, ожиданием которого был наполнен каждый мои день. И вот оно свершилось… Никакое это не чудо. Это приятно, очень приятно, но вовсе не чудо. Может, потому, что рядом со мной не тот, кого я хотела? И я, наверное, уже совсем не та, но я так люблю себя пятилетней давности…»

Над Москвой кружился ранний робкий снег.

Прошло три недели с тех пор, как Лемешевы приехали в Москву. Заявление капитана Лемешева о пропаже сына лежало на Петровке, его фотографию и основные приметы размножили на ротапринте и снабдили этим материалом кое-кого из оперативников Москва оказалась слишком большим городом, и живущие на расстоянии чуть больше километра друг от друга сын и его родители так и не встретились.