– Глупенькая! – бабушка даже взвизгнула от смеха. – Во-первых, перловка – это ячмень. Пора бы знать. Ячмень, конечно, сажали, да только деревня не Перло́вка называется, а Пе́рловка. Поняла? От перла – жемчуга, значит. О-о, с этим тут целая легенда связана.

– Расскажи, – попросила я. Эта тема мне нравилась больше.

– Потом, вечером, – согласилась бабушка. – А как Семен поживает? Мама твоя говорила, готовится на роль отца? Значит, быть мне прабабушкой.

Я стала рассказывать о житье-бытье брата. Мы шли мимо поля, где густо стояла какая-то ярко-зеленая трава с крупными лиловыми цветами. Над ней, согласно гудя, вились пчелы. Было жарко, но жара ощущалась иначе, чем в городе – там она наваливалась удушливым ватным одеялом, липла к лицу человеческими испарениями и выхлопами автомобилей, а здесь ласкала так нежно, так душисто пахла сеном, дубами, землей… Мы гуляли долго, солнце уже перевалило к закату. Откуда-то послышался мерный, гулкий и мелодичный звук.

– Это в церкви звонят? – спросила я.

– Это в рельсу бьют. Шабаш, значит, рабочий день закончился. А церкви с колоколами у нас нет пока, часовня только.

А потом я побежала смотреть тот самый пруд, о котором говорил Иван Федорович и который оказался на самом деле участком бывшей реки, пересеченной системой плотин и плотинок. Это был целый каскад водоемов: берега небольших прудиков выглядели ухоженными, но меня потянуло к самому широкому, дикому пруду, замыкавшему всю эту водную стихию и находившемуся чуть дальше.

Послеобеденное солнце лениво смотрелось в густую, чуть зеленоватую воду, над которой устало склонялись огромные ивы. Мне всегда чудилось, что у ив есть длинные, тонкие руки и можно было даже поздороваться с ивами за руку. Бронзоватая рыбина с ярко-красными плавниками медленно выплыла из таинственной глубины, тронула жесткими губами краешек ивового листа-лодочки и, сделав изящный разворот, исчезла. «Здоровая, – подумала я, вспоминая почти машинально свои кулинарные поединки с рыбой. – На сковородке была бы хороша, в томленой сметане!»

Ближе к берегу, у высоких камышей, наполненных стрекотанием и какими-то коротенькими, таинственными пересвистами (позже я узнала, что это выпь), царила изумрудная ряска. Я с трудом пробралась к самой воде, зачерпнула ее полные пригоршни, подула на ряску и удивилась: под живым ковриком из крошечных кругленьких листочков оказалась чистая-чистая вода, не зеленоватая, как мне сначала увиделось, а совершенно прозрачная.

Я прошла вдоль камышей, спугнув парочку быстреньких трясогузок, сорвала несколько странных цветов с жесткими стеблями и длинными розоватыми соцветиями («Водяной перец, – пожурила меня после бабушка, – нестойкий, как и кувшинка, уже сомлел!»), больно обрезала палец безжалостным лезвием осоки, и передо мной открылся вид всего огромного пруда – я очутилась на песчаной косе, что выдвигалась уступом к его середине.

Тут не было ни ряски, ни камыша, ни другой водной растительности. И людей, конечно, тоже не было. От полного безветрия и напоенного травами, пьянящего жара мне захотелось искупаться. Обязательно искупаться! Я стремительно выпуталась из тесной одежды, всем телом почувствовав необыкновенную тягу к воде. Купальника у меня нет, но вокруг ведь ни души, так? Значит, можно раздеться, вряд ли кто-то не в меру любопытный прячется в зарослях осоки. Шаг по золотому песочку, другой – и вот уже теплые, нежные струи воды обвивают мои бедра, щекочут живот. Я смеюсь, сама не знаю, почему, смеюсь и с удивлением и благодарностью чувствую, что вода тут живая, что она, все еще не забыв о своем стремительном прошлом, хочет струиться и играть. Играть со мной, с моим телом. И я тоже хочу играть, и ощущать водные ласки, и чувствовать себя юной, обновленной… живой.

Так началась моя жизнь в Перловке, название которой, показавшееся мне смешным, оказалось благозвучным и связанным с романтической историей любви. Историю мне рассказала бабушка сразу после ужина. Мы остались сидеть на террасе вдвоем, мужчины ушли спать. Бабушка покуривала тонкие сигареты, покачивалась в кресле-качалке в такт стрекотанию цикад, и ее голос доносился до меня словно бы издалека, из прошлого…

* * *

После смерти старой барыни Звонаревой три подмосковные деревеньки – Звонаревка, Дубки и Залесная – погрузились в ожидание, которое нельзя было назвать тягостным. Анна Петровна в последнее десятилетие мало занималась хозяйством, ее соображения хватало только на то, чтобы вдоволь было посолено грибов и заготовлено малинового варенья, до которого ее сын Петруша был большой охотник. Между тем молодого барина в деревнях уж и не помнили, он как уехал в Москву за наукой, так по сей день и не показывался. Всей вотчиной распоряжался управляющий, прохиндей и вор. Мужика он разорял форменным образом, а деньги прятал в свой карман. Да что с него спросить, бессовестного, – он не то что крестьян, он и барыню обирал. Крыша на господском доме прохудилась, по комнатам гулял сквозняк, в запущенных кладовых развелись полчища наглых крыс. Даже самовар барыне, и тот не каждый день раздували, вот как ее ограничил управитель! Чай и сахар в хозяйстве не водятся, их покупать надобно, а денежка-то и самому сгодится.

Так что какой ни на есть молодой барин, а все лучше управляющего – по крайней мере, будет соблюдать свой, господский интерес, в который не входит мужика по миру пускать! Ждали три деревни и дождались – барин приехал, честь по чести схоронил матушку, вступил в наследство и прогнал управляющего взашей. Сам зажил помещиком. Молодой Звонарев был хорош собой, только очень уж субтильный. На него заглядывались девушки, но барин лишнего себе не позволял и вел себя очень аккуратно. Стали наезжать окрестные помещики с невестами-дочерьми, сватали барину даже соседку, Сонечку Плаксину, такую же малешотную, как и он сам. Но сватовство не заладилось.

Имение понемногу устраивалось, Звонарев добился урожая, а за ними пришли и барыши. На мужицких хатах то тут, то там стали появляться новые крыши. Барин сбивался с ног, поспевал всюду, не ленился самолично объезжать деревни, чтобы посмотреть, как живут крестьяне, честно ли работают и не имеют ли какой нужды. Сам в страдное время спал, не раздеваясь, питался тем, что на бегу ухватит.

И вот в Дубках пришла к нему на поклон Арина, солдатская жена. Ее молодого мужа забрали в прошлый рекрутский набор, и с тех пор бабенка мыкала горе. По тогдашним правилам, поступала на иждивение общины. Но община, не нагулявшая еще жирок после вора-управляющего, не очень-то горела желанием кормить солдатку от своих щедрот.

– Возьми меня, барин, в услужение. Ребятишек у меня нет, сама я сирота, житьишко мое захудалое… Я для тебя стараться буду, а так мне пропадать ни за что.

И поклонилась в ноги барину, махнула русой косой по земле. Звонарев посмотрел на нее – кожа белая, глаза кроткие, грудь высокая – и согласился взять солдатку к себе экономкой. Через четверть часа Арина уже сидела на запятках возка, как была, в ветхом сарафанишке, босая и едва покрытая, только с толстой полосатой кошкой на руках. В первую же ночь кошка задушила в кладовой двенадцать крыс, а уж какой Арина навела порядок, так это не сказать! Скоро и дом господский похорошел, засиял на пригорке новыми рамами, чисто вымытыми окошками. Самовар не сходил со стола, толстая кошка на крыльце намывала гостей, подняв лапку. Из города пошли подводы – везли новые машины, сеялки да веялки для хозяйства, ковры и книги для дома. Стали замечать между прочим, что и Арина прихорошилась. Не та была уже замарашка, что приехала в Звонаревку с пустыми руками, всего и добра было в кошке.