пальцами Тима, слились вокруг его руки в затейливый узор, а потом медленно вытянулись в воздух и превратились в огромный, туманный, подсвеченный с одной стороны шар, на котором постепенно сделались различимы расплывчатые – они словно формировались из ничего по мере того, как Тим смотрел на них, но всё равно отчётливо узнаваемые очертания континентов. Шар распространял лёгкий запах озона.

Тим потянулся к нему рукой – там, где ему чудились знакомые очертания берегов Европы… полоска Балтики… и внезапно увидел – не глазами, совсем нет, а как будто в воображении, как когда вспоминаешь только что посмотренный фильм: яркое солнце, резкие тени от светло-зелёной решётки перил на мосту через Лугу, блеск изморози на листьях берёз, растущих вдоль набережной, Воскресенский собор в клетке уродливых строительных лесов…

– У нас там, значит, утро… – пробормотал он. – Серый сейчас, небось…

…курит со своей бандой за углом школы, ждёт, когда Тимка пройдёт мимо – а другой дороги там нет, потому что открыт только один вход, – чтобы как следует наподдать ему под зад грязным ботинком, а остальные будут в это время заливисто ржать, как лошади…

– Кто такой этот Серый? Твой друг?

Тим криво улыбнулся.

– Ни разу нет. Я у них так… вечная груша для битья.

– Люди – мерзкие твари, – сказала донья Милис. – Ими надо управлять, держа в бесконечном страхе, как в клетке на цепи. Только тогда они не смогут причинить тебе вреда.

Тим задумчиво опустил глаза на превратившиеся в камень водоросли, которые странными искрящимися фантасмогоричными скульптурами змеились вдоль тёмных стен.

– Знаешь, у меня ведь когда-то тоже был сын. Чуть помладше тебя… – продолжила донья Милис негромко.

– Был? А где… то есть… что с ним произошло?

– С тех пор прошло столько веков, что это уже совсем неважно, мой мальчик, – с оттенком грусти произнесла Правительница. – Грех мой в том, что я слишком рано приняла зверя и слишком поздно стала тули-па. И пусть совершён тот был по постыдной слабости и неведению – как говорилось тогда, imperitia pro culpa habetur… неведение никогда не оправдывает вины. Но Владетель милостив и иногда дозволяет нам искупить эту вину, если видит искренность. А он всегда её видит, – она улыбнулась. – Тебе повезло намного больше, чем мне, малыш Аспид. Тебе уже не смогут пустить пыль в глаза всякие болтуны… вечно пытающиеся выдать мечтаемое за неизменное…

Откинув за спину ажурную зеленоватую вуаль с высокой шляпы-геннина, донья Милис прошлась меж неровных гематитово-глянцевых каменных колонн, которые тянулись из пола к далёким сводам, выложенным, как мозаикой, затейливыми узорами из соляных кристаллов.

– Впрочем, – продолжила она, остановившись перед гладкой слюдяной пластиной, бесконечным серым зеркалом застывшей на стене. – Вполне возможно, что кто-то из них действительно просто заблуждается. В конце концов все мы заблуждаемся временами, – голос Правительницы сделался задумчив. – Вот только иногда понимаешь это, когда уже стало слишком поздно. Когда под твоими ногами уже развели костёр…

Из-за резной каменной арки в глубине зала, от которой тянуло едва уловимым запахом йода и ржавого железа, послышался неразборчивый шум, похожий на лай и совиное уханье одновременно. Тим помнил, что эта арка вела в бесконечный лабиринт соединённых между собой гулких, залитых чёрной водой базальтовых пещер. Под сводами этих пещер неизменно носились и дрались стаи гигантских страшноватых тварей, подопечных Вельза – многоногие пауки со стрекозиными крыльями и клювами-ножницами, гуттаперчевые, словно вовсе не имеющие костей, раздутые жабы, усыпанные цветастыми шипами, а иногда какие-то совсем уж странные создания, вроде здоровенных, покрытых шерстью раков с множеством мелких светящихся глаз, пучками тонких перепутанных щупалец вместо ног и раздвоенными хвостами.

– А почему ни-шуур вообще против… нас? – спросил Тим. – Если они тоже были рождены тули-па?

Уханье неожиданно сменилось громким стрекотанием, а затем – пронзительным коротким визгом, и за аркой снова стало тихо. Правительница едва заметно поморщилась.

– Десятки тысячелетий назад ни-шуур оказались в меньшинстве и потеряли власть на Погибшей Планете, – тихо сказала она, поворачиваясь к Тиму. – А вместе с властью они потеряли и свою суть. Свой стержень. Ты представляешь, каково это, Аспид? Никто из них никогда не признается себе в этом, но никто никогда себе этого и не простит. И все они до единого теперь ненавидят нас за это.

Донья Милис проследила тонкими пальцами изгиб гигантской окаменелой раковины, вросшей в камень стены.

– Среди ни-шуур есть прекрасные воины, но тем они опаснее, – медленно проговорила она. – Ведь они предали свой народ, а значит, они сами себя приговорили к уничтожению… Ну да хватит об этом. Позови ко мне Тео и Вильфа, малыш. Если я правильно чувствую, ты найдёшь их в боевой зале.

Тим кивнул и неловко приопустился на одно колено, коснувшись ладонью тёплого каменного пола. Потом он встал и направился к выходу, но вдруг обернулся:

– Правительница…

– Да, Аспид?

– Значит, ты тоже когда-то… была ни-шуур?

Донья Милис покачала головой:

– Я совершила непростительную ошибку, мальчик мой. Но это было давно. По человеческим меркам – очень, очень давно.

* * *

Они нападали сообща: пять или шесть отвратительных тварей, каждая размером с крупную собаку. Вонючие, сочащиеся чёрным слепые глазницы, раззявленные пасти с несколькими рядами длинных зубов, острые шипы стальных когтей на скользких белёсых лапах.

Слепые глаза…

Нет! Не вглядываться. Теперь отследить кинестетику, так, вроде бы? Двигаются уверенно, теряют связь с жертвой, начиная с расстояния три, пять… восемь шагов. Они что, ориентируются на запах? Или на тепло?

Верена скрещивает ладони, резко выдыхает, и запястья обливает светом и пронзает болью, но больше ничего не происходит. Она всё ещё заперта в своём слабом, уязвимом, беззащитном человеческом теле.

Слепые глаза… мерзкие, полуразложившиеся, пустые глазницы, взгляд на которые парализует тело и волю, а тем временем внутри – не в горле даже, а гораздо глубже, где-то в животе, – зарождается отчаянный крик-вой. Вопль ужаса.

Стоп! Стоп, чёрт подери, стоп! Сохранять контроль… Действовать. Снова скрестить руки на груди, и – вдох и выдох, только ни в коем случае не зажмуриваться. «Ну же! Переход!»

Сердце колотится, кажется, прямо в горле. Тварь, словно что-то почувствовав, рывками приближается и…

«Не получается… не могу… ПОМОГИТЕ!!»

Она захрипела, выгибаясь на белой кушетке, и внезапно услышала звук собственного бешено колотящегося сердца. Мягкие резиновые фиксаторы, перехлестнувшие лодыжки и запястья, послушно ослабли, и Верена, всё ещё полулёжа на горячей, жёсткой, пахнущей нагретым пластиком поверхности, судорожно распахнула глаза, ощущая, как предательски ломит всё тело.

– Руки свело… – выдохнула она.

– Последствия сопровождающих выходы конвульсий… ничего не поделаешь, это обычная вещь после тренингов, – проворчала Пуля, снимая с её груди