В начале октября 1902 года Йетс вернулся в Дублин, и Рассел, за год до того как-то написавший ему, что грядет новое человечество, для которого они будут понятны и необходимы, сообщил: «Явился первый призрак нового поколения. Зовут его Джойс. Я уже пострадал от него, пострадай и ты».

Йетс согласился, и Рассел известил Джойса, что они могут встретиться на репетиции «Кэтлин-ни-Хулиэн»[25] в Эншент-Консерт-рум. Но Джойс предпочел как бы случайно встретиться с Йетсом в кафе около Национальной библиотеки.

Встреча стала исторической и даже символической. Так встретились Флобер и Мопассан, Рембо и Верлен, Шиллер и Гёте. Такие встречи меняют течение литературы, пусть не молниеносно, однако навсегда. Сходство между ними было — один разочаровался в протестантизме, другой отвернулся от католицизма. Один — безземельный помещик, другой — вечный квартирант. Но дальше начинались различия. Джойс был своим, от крыш до клоак, в городе, который Йетс знал лишь по нескольким кварталам. Джойс был плотью от плоти мелких буржуа, что составят потом вселенную «Улисса», а Йетс их в лучшем случае не замечал. Йетс верил в гордых вождей древней Ирландии и чистых душой крестьян, в то время как Джойс презирал тех и других за высокомерие и невежество.

Тридцатисемилетний Йетс был в начале трудного периода, с 1899 по 1914 год, когда новых стихов появлялось очень мало, а театр отнимал все больше сил и приносил достаточно разочарований, хотя и не вызывал желания оставить его. Он подходил к моменту, когда ранние работы требуют от повзрослевшего поэта обновления или перемен. Об упоении красотой, мистическом прозрении, вечном круговороте воплощений повествовали первые поэтические книги «Ветер в камышах» (1899) и «Темные воды» (1900), но к этому времени Йетс начинал ощущать то самое «яростное негодование», о котором сказано в его переводе знаменитой эпитафии Свифта, и оно вливалось в то самое требование. Дикое, простое, вырвавшееся спонтанно казалось ему необходимой заменой утонченному и отработанному; он резко поворачивает к театру, наиболее публичному виду искусства, к драме, наиболее органичному для него жанру. Как он сам писал, это было желание создать «чистую трагедию»; простота отыскалась в крестьянской теме и крестьянском диалекте, величие и восторг — в древних кельтских легендах.

Джойсу этот интерес рафинированного мистика к ирландскому мужичью казался искусственным, чем-то вроде попытки защититься от стыда и беспомощности перед лицом воистину чудовищной бедности и невежества. Надо учесть, что при всем своем интеллекте и зоркости юный тогда Джойс не мог понять мучительной диалектики пути, которым тонкий художник и мыслитель Уильям Батлер Йетс шел от искусства для избранных к зрелищу для вовсе не допущенных — или допущенных лишь на галерку. Джойс видел здесь только конъюнктурный интерес; в «Дне толпы» он говорит о «плавающей воле» Йетса, а в «Поминках…» и вовсе называет его «блуждающим огоньком». Отношения своего он не скрывал, но говорил с Йетсом с мягкой и доброжелательной улыбкой, постоянно извиняясь за сказанное, а закончил словами: «Я не собираюсь преклоняться перед вами, потому что в конечном счете нас обоих забудут…»

Даже терпимого Йетса эти слова задели. Друзьям он отозвался о своем собеседнике не менее беспощадно: «Никогда не видел таких громадных претензий с такими малыми основаниями». Однако впечатление осталось — прежде всего от уверенности Джойса в себе. Когда Йетс сослался на Бальзака и Суинберна, Джойс громко расхохотался, встревожив публику в кафе. В качестве контраргумента он прочитал несколько эпифаний, на что Йетс мстительно заметил: «Прелестно, но незрело».

Уходя, Джойс сказал ему еще более ужасные слова: «Мы встретились слишком поздно, и вы слишком стары для того, чтобы я мог на вас повлиять». Вряд ли это было сказано ради эпатажа или в порыве задиристости; Джойс восхищался Йетсом-поэтом, превосходно знал его и скорее всего выразил искреннее горе, что перед кумиром открылся грязный и тоскливый тупик.

Свое изложение беседы с «ирландским юношей» Йетс хотел сделать предисловием к сборнику эссе «Мысли о добре и зле», но передумал. Оно сохранилось в его бумагах: «Я думал, как долго меня еще будут считать проповедником отчаянных крайностей и возмутителем, размахивающим безответственным факелом растраченной юности. Я вышел на улицу и встретил молодого человека, который подошел ко мне и представился. Он сказал, что написал книгу не то стихов, не то эссе, и говорил со мной, как со старым знакомым. Да, я вспомнил его имя; он бывал у моего друга, ведущего еще более отчаянную битву, чем я, и продержал его в философском споре до предрассветных часов. Я попросил его зайти со мной в курительный салон ресторана на О’Коннел-стрит, и там он прочел мне прекрасную, хотя и совершенно незрелую и причудливую гармонию коротких прозаических описаний и размышлений. Метр отброшен, сказал он, чтобы добиться такой текучести формы, какая могла бы отразить любые движения духа. Я похвалил его работу, но он сказал: „Мне совершенно все равно, нравится вам сделанное мной или нет. Для меня в этом нет ни малейшей разницы. На самом деле я не понимаю, почему читаю вас“

Он встал и, уходя, сказал: „Мне двадцать. Сколько вам лет?“ Я ответил, но, боюсь, убавил себе год. Вздохнув, он сказал: „Я так и думал. Поздно мы встретились. Вы слишком стары“.

И теперь я по-прежнему в нерешительности, посылать ли мне эту книгу на обозрение в ирландские газеты. Молодое поколение стучит в их двери так же мощно, как в мою».

То, что Йетс принял реплику Джойса всерьез, но по-доброму, подтверждается его приглашением Джойсу написать пьесу для нового театра. Джойс ответил, что ему понадобится для этого пять лет. Йетс попросил оставить ему стихи и эпифании для более пристального прочтения, а потом написал Джойсу длинное и одобрительное письмо, которое, как и Арчерово про «блестящую карьеру», свидетельствует, насколько сильное впечатление производили творчество и характер Джойса уже тогда. Фрагмент письма Йетса уцелел:

«…но я не могу сказать больше. Помнится, доктор Джонсон сказал о ком-то: „Подождем, пока не станет ясно, фонтан это или цистерна“. Работа, которую вы сделали, очень примечательна для человека вашего возраста, живущего вдали от развивающихся интеллектуальных центров. Ваша стихотворная техника намного лучше, чем техника любого молодого дублинца из тех, кого я встречал в свое время. Это могло быть работой молодого человека, живущего в литературном окружении Оксфорда. Однако люди начинали так же многообещающе, как вы, но терпели потом неудачу, или с куда меньшего, но затем добивались успеха. Качества, приносящие успех, подолгу не проявляются в поэзии. Это намного реже качества таланта, скорее качества характера — вера (этого у вас, кажется, достаточно), терпение, адаптивность (без этого ничему не научишься), и способность расти с опытом — возможно, самая редкая изо всех.

Я сделаю для вас все, что сумею, но боюсь, что это не слишком много. Самое главное, что я могу, хотя вы можете в это не поверить, это представить вас писателям, которые начинали так же, как вы, которые учатся профессии у соратников, особенно у тех, кто поближе и того же возраста, кто понимает их затруднения.