В общем, этот пухляк сидел обычно на корточках под огуречными листьями и что-то такое высматривал в зарослях. Ну а я индейскими шажочками подкрадывался со спины и тыкал указательными пальцами ему под мышки. Шутка не самая умная, но Тошиба до того уморительно подскакивал да ойкал, что настроение мое мгновенно повышалось.

— Ты же знаешь, как я не люблю такие шуточки, — он надувался и чуть не плакал.

— Дубина, я тебе нервы тренирую.

— Нужна мне такая тренировка…

— Не дуйся. Лучше послушай последние новости нашего ДВЗ.

Пока язык мой вертелся, выдавая важные и неважные новости, я глазел на приоткрывшего рот Тошибу и лишний раз отмечал про себя, какой он неловкий и неземной. То есть, разобраться по существу, мы все тут были с прибабахом и малость неземные, но и среди нас, белого воронья, обитали, оказывается вороны пегой расцветки. Смешно, но, пожалуй, я первый из обитателей Ковчега начал догадываться о феномене Тошибы. Он был громоотводом и пламегасителем в одном флаконе, он умел не просто выслушивать, а самым прямым образом выжимать и высасывать из человека тоску и гнев. Работал вроде заземления. И я к нему потянулся, невольно почуяв это доброе свойство. А уж позднее это просекли и наши мэтры — Скелетон с Тимуром, Гольян, Викасик и прочие. Дразниловка прекратилась, Тошиба обрел вес и стал своим. Сегодня мы поменялись ролями: уже я отсиживался в оранжереях, ребята же послали ко мне Тошибу, чтобы успокоить и причесать разгулявшиеся нервы.

— Народ боится, что Хобота из Ковчега вышибут.

— Это они тоже с форматирования скачали?

— Даже не знаю… Там ведь столько всего и про всех. Не представляю, как Скелетон с Тимуром решаются туда соваться.

— А что такого?

— Как что? Это же Сеть, гигабайты гигабайтов всевозможной чепухи — нужной и ненужной, миллионы тайн и секретов, миллиарды новостей… Мне кажется, это как голову на рельс положить. Или под молнию подставиться. Я считывать все это, конечно, не умею, но иногда тоже чувствую.

— Что ты чувствуешь?

— Да как воздух вокруг гудит. Прямо искрится от всех этих радиоволн, служебных и коммерческих частот, от импульсов со спутников, телефонов, чипов. А эти не боятся — шарят там, ищут что-то.

— Ты за них не переживай, — значит, приспособились как-то.

Тошиба покосился на мою забинтованную руку.

— Что с пальцами-то?

— Да-а… — я отмахнулся. — Уже почти и ничего. Срослось.

— Дуст сказал, ты яйцо наблюдательное рукой расколотил. Правда, что ли?

— Пусть не летает, где ни попадя.

— Круто! — Тошиба качнул головой. — Они ведь высоко летают. Кайман палкой хотел одну такую штукенцию подцепить — так не достал.

Я пожал плечами.

— Значит, снова получалось?

И опять я промолчал.

— Вообще-то они многих из наших замораживали, — тихо сказал Тошиба.

— Откуда ты знаешь?

— Рассказывали.

— Значит, не я один седобородый горец?

— Ну… Таких-то, конечно, нет. Судя по всему, тебя раз семь замораживали и чуть не до двенадцати лет, прикидываешь? Других — куда как меньше. Максимум лет на пять-шесть.

— Скелетона, небось?

— Угу. Там такая же, в общем, история. Он ведь любые чипы, точно прыщи, сковыривал. И на боль почти не реагировал. А у них как раз что-то похожее требовалось. Для космических программ и все такое. Вот и мудрили с ним, экспериментировали. — Тошиба помолчал. — Ну а у тебя все в сто раз круче — не просто болевой порог, а настоящий эффект левитации! Считай, сладкая мечта человечества! Без крыльев, без ничего — и в небо. Это перевесит любые жабры.

— Не знаю, я бы лучше жабры предпочел.

— Это еще почему?

— Как почему, нацепил — и в океан, к дельфинам да косаткам. Язык бы их выучил, комиссарил бы при вожаках, верхом на какой-нибудь рыбине рассекал бы. А в небе что?

— Там красиво!

— Дурень ты, Тошиба. Там пусто. Тучи, облака и сплошное одиночество.

— Ты уверен?

— А ты — нет?

— Я думаю, что и там кто-нибудь обитает. Ангелы, например.

Я зло рассмеялся, Тошиба посмотрел на меня с сочувствием.

— Не веришь в ангелов?

— А кто в них верит?

— Да я, например, — спокойно отозвался мой собеседник. — То есть даже не верю, а знаю.

— Что ты знаешь?

— Знаю, что они есть. И контролируют, опекают, вмешиваются, когда надо.

— Что-то не очень заметно их вмешательство.

— Ну… Они ведь не мировое устройство меняют, они помогают конкретным людям. Тем, кого любят, кого не могут оставить и бросить насовсем.

— Любят… Ты мне про любовь еще начни рассказывать.

— Тебе как раз и надо бы рассказывать. Ты-то точно знаешь, что любовь — не выдумка. И ангелы это лучше других знают.

Я только протяжно вздохнул. Все же странным был Тошиба парнем. Вроде умный, умный, но такие темы иной раз заворачивал…

— Знаешь, есть такая теория, — начал Тошиба, и я невольно скрипнул зубами. Вечно у него какие-нибудь теории. Якобы кто-то где-то сказал, написал или вывел… А я-то знал, что Тошиба сочиняет. Скорее всего, ничего и нигде не вычитывал, — все выдумал сам. Что называется, с чистого листа. Только ведь как к такому обычно другие относятся? Да никак. Вот и получается, что свои мысли — даже самые умные — проще выдавать за чужие теории. Чтобы весомее звучало, чтобы слушали да не перебивали. Я и сам иногда подобным макаром лапшу народу вешал. Потому и к россказням Тошибы относился терпимо.

— Короче, есть теория, — продолжал между тем этот сочинитель, — чем несчастнее человек в детстве, тем вероятнее, что в прошлой своей жизни он был хорошим и замечательным.

— Здрасьте, с чего бы это!

— Да потому что те, кто остались там без него, тоскуют и никак не могут забыть.

— Ну?

— Что ну, — он это, значит, чувствует. То есть он, может, и не помнит ничего и совсем другое вокруг себя видит, а ему все равно грустно. Потому что тот мир еще не оторван окончательно, он тянет в прошлое, понимаешь? Вроде пуповины.

— А этот, типа, не тянет?

— И этот тянет. И тут уж получается, кто кого.

— Тянитолкайство какое-то…

Мы замолчали. Надолго. Я думал о своем братике Антошке, о родителях, о друзьях, которые, скорее всего, больше меня не тянули. Очень уж много времени прошло-пролетело. Да и как скучать, если мозги сто раз почищены? А ведь это были мои родные люди. И все они теперь остались в том убежавшем мире — в мире, которого, по сути, уже не было. Как ни крути, лет тридцать уже прошло — практически два поколения, целая мини-эпоха. И мне теперь стукнуло даже не четырнадцать, а верный сороковник, если верить календарю. Или все-таки нет? Возраст ведь странная штука. Сплошная с ним путаница. Я почему-то не сомневался, что он уже при рождении у каждого свой собственный. Кто-то с первых минут щенок и младенец, а кто-то и старцем может сразу родиться. Думаю, и время смерти от этого зависит, кто, значит, и когда. Одни ведь время растягивают, другие убивают, — и опять получается, что биологически и событийно все проживают разный срок. Ну просто до жути разный.