Жители Баку, однако, знали, с кем имеют дело, а потому не поверили человеку, который более десяти лет наводил на них ужас. Той весной на улицах Баку выросли баррикады, а защищали их представители различных фракций — и тех, кто был за большевиков, и их противников.

Три дня, пока на улицах стреляли, Лев, его отец, фрау Шульте и другие домочадцы прятались в подвале собственного дома, питаясь консервами, хлебом из арахисовой муки и икрой. И днем и ночью Лев слышал из подвала пулеметные очереди. Понять, что творилось на их улице, было невозможно, и Абрам Нусимбаум счел благоразумным отсиживаться внизу. Взрослые сидели в углу, рассуждая, как лучше поступить, куда они могли бы уехать по своим российским паспортам и какие вещи надо взять с собой. Лев — в другом углу — вслушивался в происходящее на улице, даже как-то попытался выглянуть наружу: в подвальной стене было небольшое оконце. При этом никто не решился приблизиться к нему, ведь снаружи, за этим окном, где-то совсем рядом, грохотал пулемет.

Для двенадцатилетнего мальчика, еще вчера грезившего о тюркских воинах и персидских царевнах, время, проведенное в подвале, казалось игрой. На третий день их сидения в подвале стрельба прекратилась, и он тут же прилип к оконцу. Их красивый квартал был полуразрушен: повсюду виднелись разбитые экипажи, повалившиеся столбы уличного освещения, кучи тряпья, мертвые верблюды.

Лев разглядел трупы погибших, лежавшие посреди улицы, и сначала ему показалось, будто это тряпичные куклы или снопы соломы. Но тут вдруг за окном возникла картина, которая осталась в его памяти на всю жизнь: «По пустынной улице заскрипели арбы. Одна, другая, третья — целая процессия, все нагружены трупами. Людьми. С оторванными руками и ногами, истекающими кровью, растерзанными животной ненавистью взаимной вражды. Их руки и ноги порой свисали с телеги до самой земли. Из-за движения они тряслись. Оттого и казалось: эти люди еще живы, пусть у них проткнуты глаза и оторваны носы. Целые горы тел — мужчины, женщины, дети. Мимо меня катила арба за арбой. И даже у возниц глаза будто остекленели, были недвижны и безжизненны, как у трупов… Но вот этот жуткий караван проехал. И тут же громче застучали пулеметы. Я снова скатился в подвал».

Представив себе, как Лев с отцом прятались в подвале собственного дома, я вспомнил о судьбе другого нефтепромышленника, который решил не делать этого. Фуад, водивший меня по великолепным зданиям дореволюционного Баку, как-то указал на одно из них с надписью «Дворец бракосочетаний». Его владельцем был один из немногих миллионеров-нефтепромышленников, который не бежал из города, и история этого дома, как мне представляется, идеально отобразила искаженную насилием кончину капиталистического Баку после того, как революция 1917 года распространилась из центра России далеко на юг.

Этот самый Дворец бракосочетаний построил нефтепромышленник-мусульманин Мухтаров, выходец из скромной крестьянской семьи. Разбогатев в первые годы XX века, он принялся строить мечети по всему Кавказу. Он любил путешествовать, изучать иностранные языки. Во время одной из своих поездок в горы, к реке Терек, где Мухтаров также собрался построить мечеть, он повстречал молодую красавицу-горянку благородных кровей и тут же без памяти влюбился в нее. Но родители не пожелали выдавать ее за него замуж — ведь его происхождение не было достаточно аристократическим. Тогда в честь их дочери он построил великолепную мечеть, и это произвело на них такое впечатление, что они согласились на этот брак.

Молодожены провели медовый месяц в Европе, причем разговаривали друг с другом на языках, которым научились совсем незадолго до этого, — по-французски и по-английски. Во Франции молодая женщина увидела здание, в котором ей хотелось бы жить, — это, как оказалось, был готический собор. Мухтаров тут же пригласил одного польского архитектора, и всего через несколько недель этот архитектор прибыл в Баку[38], чтобы выстроить копию того собора, который так понравился его молодой жене. Сооружение это возводили в 1911–1912 годах, оно стало самым великолепным из многих роскошных особняков дореволюционного Баку. Но когда строительство подходило к концу, один из строителей упал с крыши и разбился насмерть. Мухтарова сочла это дурным предзнаменованием и, получив от мужа дополнительные средства, перестроила здание в пансион для девочек-сирот.

В 1920 году, когда отряды Красной Армии вошли в Баку, пансион уже не функционировал. Мухтаров отказался покинуть собственный дом и, стоя в прихожей с револьвером в руках ждал, когда «большевистские мужланы» посмеют явиться к нему. После того как в переднюю залу прямо на конях ворвались двое красноармейцев, требуя от имени народа освободить помещение, Мухтаров застрелил их обоих, а затем застрелился сам.

А вот Абрам Нусимбаум, подкупая представителей новоявленных властей, завершая последние дела, готовился бежать из страны на пароходе через Каспийское море на восток с единственным, прежде оберегаемым от всех житейских сложностей сыном. В штанины своего модного европейского костюма отец приказал зашить денежные ассигнации, драгоценности и документы, подтверждающие право владения нефтяным бизнесом.

Восток не был для Льва далекой, сказочной страной: он с детства видел вокруг себя горских евреев и потомков крестоносцев, с жадностью читал исторические сочинения и слушал местные легенды. Революция 1917 года поначалу отодвинула на задний план увлечение восточной экзотикой, но она же забросила его на настоящий Восток — в красные пески Туркестана и глинобитные крепости Персии. Воспоминания об этих путешествиях принесли Льву известность, несмотря на то что художественный вымысел преобладает там над реальностью. Это обстоятельство заставило меня поначалу с большим скептицизмом отнестись к его документальным произведениям, опубликованным под псевдонимом Эсад-бей. «Правду можно узнать только из блокнота полицейского» — так выразился сам Лев на первых страницах своих воспоминаний. Однако, изучив его биографию, я обнаружил, что самые неправдоподобные эпизоды его книг оказываются на деле правдой: описываемое он пережил сам, узнал от кого-то из родственников или друзей или почерпнул из какого-нибудь турецкого или немецкого журнала. Гораздо меньше можно доверять как раз обычным анкетным данным, которые Лев приводил о себе: имя, национальность, гражданство.

О следующем этапе его жизни — тяжелом и опасном пути из оккупированного Баку через весь Туркестан на юг, в Персию, а затем назад через Азербайджан в Грузию — какие-либо независимые сведения практически отсутствуют. Наслушавшись фантазий своих азербайджанских собеседников, я решил, что попытки получить от них сведения о Льве еще больше запутают ситуацию, и предпочел следовать его собственным текстам. Значительная часть дореволюционных архивов была утрачена, к тому же ведение архивов и делопроизводства не входит в число разнообразных достоинств выходцев с Кавказа. Рассказы о чудесах, якобы виденных своими глазами, были в традициях культуры, в которой рос Лев, — как-никак он родился в стране, где из-под земли временами вырывалось пламя!