— Нахрач обманул! — Пантила схватил Филофея за рукав. — Истукан не тот! Настоящий идол на капище в болоте! Айкони ему жертву понесла!

Филофей посмотрел на брёвнышко у стены балагана, где только что сидел митрополит Иоанн. Брёвнышко было пустым. Иоанн исчез.

— Я могу выследить Айкони! — всё горячился Пантила. — Я найду, где она прошла! Надо завтра идти на Ен-Пугол, жечь там идола!

Филофей, успокаивая, потрепал Пантилу по плечу.

— Нет, Панфил. С рассветом, брате, выплываем в Тобольск.

— Вогулы посмеялись над нами! — отчаянно крикнул Пантила. — Нахрач скажет, что мы глупцы, а Христос слепой и слабый!

Кедр за домом Нахрача блестел в свете месяца.

— С рассветом — в Тобольск, — негромко повторил Филофей.

— А что стряслось, отче? — с подозрением спросил Кирьян.

— Митрополит Иоанн скончался.

— Откуда известно? — удивился Кирьян.

— Я знаю.

Но Пантила пылал праведным гневом, а смерть кого-то там в Тобольске для него ничего не значила.

— Нельзя уступать вогулам! — потребовал он.

Пантила готов был хоть сейчас мчаться на капище и рубить идола, доказывая Нахрачу, кто сильнее. Филофей понял, что молодой остяк не примет его решения без объяснений — слишком горела душа от обмана.

— Мы уже сделали главное, Панфил, — мягко сказал он. — Мы нашли у Нахрача слабину. Теперь и мне, и тебе, и вогулам ясно, чего боится Нахрач и что он прячет. Остуди сердце. В грядущем году и завершим начатое. Или ты сам опасаешься, что через год твоя вера иссякнет?

Пантила, вспыхнув от стыда, отвернулся. Конечно, отче прав. Желание победить немедленно — от неверия в свои силы. Дуют только на сырые дрова. Его, Пантилы, вера — ещё пока сырые дрова, и владыка это увидел.

Короткой летней ночи хватило лишь на то, чтобы вытолкать тяжёлый дощаник с берега на глубокую воду и перенести на судно из балагана грузы и припасы. Над тайгой занялся рассвет. В тальнике чирикала одинокая ранняя горихвостка. За рогатой деревней курилось огромное кострище, и белый пар стелился над плоскостью Конды, неподвижной и гладкой в безветрии.

Служилые привязывали парус на релю, лежащую поперёк дощаника. Кирьян и Кузьма Кузнецов, кряхтя, навешивали на кормовой крюк увесистое рулевое перо. Новицкий, где-то пропадавший всю ночь, потерянно сидел на перевёрнутой вогульской лодке. Пантила умывался на мелководье. Филофей, стоя на коленях, задумчиво разглядывал иконы, разложенные на большом полотенце, брошенном поверх травы. Где-то у вогулов запел петух. От деревни к дощанику, покачивая кривыми плечами, шёл горбатый Нахрач.

— Ты покидаешь нас, старик? — спросил он у владыки. — Ты не будешь благодарить нас за то, что мы сожгли Ике-Нуми-Хаума?

— Вы сделали это для себя, а не для меня.

Нахрач недовольно поморщился. Всё получилось так, как он хотел, — и в то же время не так. Чего-то не хватало. Бегство русских смущало Нахрача.

— И ты не будешь надевать на нас кресты, как на Са-тыгу?

— Не стану торопиться, — Филофей бережно складывал иконы в стопку. — Я снова приеду к вам будущим летом.

Филофей завернул иконы в полотенце и с трудом поднялся на ноги, держа свёрток с иконами перед собой.

— Ты недоволен нами, старик? — испытующе спросил Нахрач.

— Я доволен вами и благодарю тебя, князь Нахрач Евплоев, — Филофей смиренно поклонился вогулу. — Вы сделали шаг к богу, и это правильно. Я хочу оставить вам эти иконы, — Филофей протянул Нахрачу свёрток.

Нахрач не спешил принять подарок.

— Я не знаю, что с ними делать.

— Просто раздай людям, и пусть держат их в своих домах, как дорогие вещи. Привыкайте к ним. А потом я всему научу.

Нахрач нехотя взял подарок владыки и сунул подмышку. Его тревожили подозрения: неужели старик догадался, что идол ненастоящий? Догадался, обиделся на вогулов и уходит домой, не прощаясь?.. Тогда не получится восторжествовать над ним на глазах у всего Ваен-тура… Или старик очень умный и отпустил судьбу бежать по тому следу, который чует только она одна? Но как старик мог догадаться? Ему подсказал его бог?

— Я хочу сказать тебе, старик, что верю в твоего бога, — честно сказал Нахрач. Он и не сомневался в том, что русский бог существует. — Твой бог очень сильный. Я вижу это по тебе, — Нахрачу приятно было признать могущество соперника: победа над слабым не приносит удовлетворения. — Поговорим о твоём боге, когда ты снова приедешь к нам.

— Поговорим, — согласился Филофей.

— И далеко он, Трёхглавый мар?

— Ещё в трёх днях.

— Может, за два дня дойдём? Мы же налегке. Они и вправду были налегке, без больших припасов для долгой дороги: четверо конных и четверо — на двух телегах. Из телег высовывались рукояти лопат, лестница и длинные кованые стволы допотопных крестьянских фузей, а всадники, и Леонтий тоже, были вооружены мушкетами покороче, чтобы стрелять с седла, и пистолетами. Над овчинными шапками торчали пики.

— Как хотят, по степи не ходят, Левонтий, — щурясь против низкого утреннего солнца, снисходительно пояснил Савелий Голята. — Ходят от худука до худука. Пройдёшь трёхдневный путь за два дня — будешь всю ночь облизываться всухую между двумя худуками.

— Сам-то ладно, ежели дурак, — добавил Макарка, — а коням пить надо.

Леонтий знал, что худуками называют степные колодцы. Их выкопали ещё в незапамятные времена, может, каракалпаки, может, казахи, а может, и монголы Чингисхана, когда в Тургайской степи воцарился Джучи.

— Везде свои премудрости, — признал Леонтий.

— А ты как думал? — хмыкнул Голята. — Степь — она непростая. Это лишь кажется, что она как доска плоская на все четыре края света. А в ней и горы есть, и леса, и реки кое-где, и овраги, и утёсы, и яры неприступные.

— Даже пещеры есть, — сказал Макарка Демьянов.

— А пещеры-то откуда? — не поверил Леонтий.

— Провалы с каменными стенами. На дне — лужа, в стенах — дырья.

Леонтий помнил отцовские чертежи. Тургайские степи растянулись от Яика до Ишима, а на полудень уходили к пределам Хорезмского моря, сменяясь раскалёнными такырами Турана, где в тростниках рычали красные тигры. Тобол вершиной вторгался в плодородные и дикие просторы Тургая.

— Видишь вон там косяк тарпанов? — Голята указал пальцем.

Степняки считали лошадей, тарпанов или сайгаков косяками; в косяке был жеребец, до десятка кобылиц и молодняк; русские поселенцы из степных слобод переняли такой счёт у джунгар и казахов.

— Не вижу косяка, — морщась от солнца, сказал Леонтий.

— В лощинку спустились, нас боятся.