— Это мой первый опыт такого рода, это та вещь, которую я не понимаю и уж точно не буду никогда повторять, но тем не менее я могу понять тех, кого возбуждают экскременты, это своего рода зависимость; мазохисты, глотающие испражнения «хозяйки церемонии», отличаются от тех, кто постоянно заказывает суп тофу-чигэ в корейском ресторане, они осознают, что совершают нечто аморальное в социальном плане, разумеется, все мазохистские игрища всегда в каком-то смысле имеют социальный подтекст, но это все равно что утверждать, что любое общение есть общественное явление, это ни к чему не приводит, я, со своей стороны, считаю, что садомазохизм являет собой театрализованное и терапевтическое представление в повседневной жизни, в любой ситуации, когда человек, или даже целая нация, забывает о своей чести и свободе и отдается на волю другого человека, или нации, ради собственной безопасности и выживания; если смотреть на проблему с точки зрения сексуальных отношений, то тот, кто активно в них включается, является садистом, а тот, кто отвергает такой принцип и отдает свое тело на милость другого, является мазохистом, далее отношения не идут, точнее, они проходят вне той сферы, что мы называем обществом, можно даже сказать, что партнеры здесь формируют свое собственное микрообщество, закрытое для любого другого, и поэтому, употребляя экскременты другого человека, люди пытаются найти удовольствие в том, что они вырываются из рамок общественной морали, которая утверждает, что дерьмо — это нечто грязное, но вот тут-то и зарыта собака, ибо это означает повторное введение общества и его институтов в то самое искусственно созданное и театрализованное микросообщество, это как игра по ролям, те, кто просит своего партнера надеть униформу или халат медсестры, показывают тем самым свою зависимость от окружающего их социума; я не луплю девушек до крови хлыстом, я не хочу заставлять людей делать то, что им не нравится, мне кажется, это пошло; в Европе и Америке садомазохизм существует чисто в физическом плане, он заключается, например, в нанесении ран, течении крови… поскольку со времен средневековья из-за эпидемий, завоеваний, бунтов и войн люди испытывали недостаток утонченности, изысканности; ведь, к примеру, английский сад был придуман, когда в стране начиналась промышленная революция, тогда как традиция садоводства в Японии достигла своего расцвета еще в одиннадцатом веке; для меня верх садизма — это когда какая-нибудь барышня желает переспать со мной до такой степени, что не помнит уж и причин тому, а я позволяю ей это сделать, вот поэтому я и не пью женских писюлек, ссака — это ссака, а «Дом Периньон», «Вдова Клико» и «Крюгг» — плод стараний и мастерства французских виноделов, нельзя позволять смешивать их с чьими-то ссаками, это поступок во вкусе тех кретинов, что кушают сашими с тела обнаженной женщины… нет, это пошло! Так вот, я спросила его:

— Так зачем же вы пили мою мочу?

— Кейко, — ответил он, — сказала, что кокаин располагает к мазохизму, и я здесь с ней согласен; а вот когда принимаешь экстази, у тебя появляется стремление ко всякого рода садистским проделкам, но также хочется заставить сделать и что-нибудь прекрасное, ну а если принять и то и другое, то лично я теряю нить и уже не понимаю, что в наших играх является садизмом, а что — мазохизмом; к примеру, если ты скрестишь руки за головой и, раздевшись донага, сядешь верхом на стул и расставишь ноги, а я даже не буду дотрагиваться до тебя, то в такой ситуации вряд ли кто-нибудь догадается, кто здесь садо, а кто — мазо; идеал для меня заключался бы в том, что в подобной ситуации не было бы доминирующего партнера, чтобы мы оба были расслаблены, наслаждались, испытывали сильнейшее возбуждение и одновременно глубокую ясность, ты скажешь, что это очень смахивает на апатию… нет, поскольку развитие наших отношений явление более глубокое, это не было бы похоже на обычную апатию.

— Учитель, я очень люблю слушать вас, но вот одна вещь меня беспокоит: я не понимаю, что вы хотите сказать, вы не объяснили, зачем вы пили мою мочу.

— Зато это объясняет тебе, почему я не пью, ибо за поеданием экскрементов скрываются все те же доминирующий и подчиненный, то есть имеет место зависимость; к тому же общественная мораль устанавливает запрет — я всегда считал это глупостью.

— Да, но вы не раз пили мою мочу, это было совсем недавно.

— Именно поэтому я и говорю, что не понимаю; в былые времена, когда садомазохизм не был так распространен, а всяческие ненормальности и кожаные прибамбасы не являлись просто модными аксессуарами, в квартале Маруяма в Сибуйя, напротив «лав-отеля», был бар, называвшийся «Роза Роха». Это по-испански, переводится как «красная роза», а что, я не рассказывал тебе об этом?

— Нет.

— Кокаин делает меня болтливым, а я просто ненавижу повторять то, о чем я уже рассказывал… так я точно не говорил тебе про «Роза Роха»?

— Нет.

— Есть, кстати, такая старая кубинская песня, которая называется «Роза Роха», достаточно известная, кажется, ее еще исполняет Барбарито Диес, у него длинное лицо, как у лошади, но голос феноменальный… Во всяком случае, этот бар не имеет ничего общего с той песенкой. Ну вот, это было, когда садомазохизм еще не вступил в свои права, и в том баре собирались те, кого называли анормальными, это было совсем небольшое помещение, татами на полу, перед входом нужно было снимать обувь… а ты уверена, что я не рассказывал уже эту историю?

— Абсолютно.

— На потолке не было цепей, предназначенных для пыток, это был совершенно обычный бар, на стене висел отрывной календарь, потемневший от табачного дыма, была, разумеется, и пластмассовая фигурка кота — символа счастья, правда пускали туда только своих, «мама», то есть хозяйка заведения, была садисткой, ей было лет тридцать; там собирались мазохисты, тогда их было не так много, как сейчас, а я в те времена еще торговал всякой кустарщиной, вещичками из Африки и Восточной Европы… а как я отыскал этот бар? У меня просто нюх на такие места, я гений в таких делах, эти места распространяют какую-то особую ауру или атмосферу, что ли, причем не важно, на родине или за границей. При входе в бар стояли туфли на непомерно высоком каблуке-шпильке красного цвета, мне тотчас же все стало ясно, и я заплатил десять тысяч иен за членство в этом клубе, тому уже десять лет, а десять тысяч тогда значили примерно столько же, что и сейчас, но мне было все равно, мои дела были неплохи и деньги не составляли особой проблемы. Это был очень странный бар, не то чтобы люди там трахались или расхаживали нагишом, в принципе туда приходили поболтать и послушать истории о мазохистских подвигах, там обсуждали сцену из уж не помню какого фильма, где мочится Тани Наоми, говорили, что конец «Япу» вышел неудачным; я был там моложе всех, я был положительно очарован, убежденные и стопроцентные мазохисты сразу заметили, что я не из их породы, я понял это позже, а хозяйка заведения меня очень полюбила, эта женщина была настоящей живой легендой, впрочем, она была похожа на тебя, Кейко, мне всегда удавалось сходиться с женщинами с садистоидальными наклонностями, ну, не то чтобы сходиться, просто с людьми такого рода мне легче разговаривать, особенно когда им прискучит общество мазохистов, которые полностью от них зависят; эти барышни обожают изливать свою душу таким, как я, которые относятся к ним без всякого жеманства: «Ах, эти мазо такие требовательные», — говорила она мне, а я отвечал: «В конце концов, не вы же выбирали», и она вздыхала: «Да уж, точно». Да, местечко было по-домашнему уютное; раз в год «мама» со своими многочисленными клиентами отбывала на горячие источники, она приглашала и меня, но я отказывался; мне не дает покоя вопрос: почему в Японии даже сексуальные меньшинства не могут обойтись без горячих источников, да что там, даже любители пирсинга и татуировок, в одной тату-студии я как-то увидел такое объявление: «Пансион на горячих источниках принимает любителей татуировки»; помимо постоянных клиентов был там и адвокат, которого звали Куронума, интеллектуал, спокойный как танк; большую часть клиентуры составляли доктора, адвокаты, архитекторы, то есть те, кого называют представителями свободных профессий, но именно Куронума более всего приходился по душе «маме», он действительно был воплощенным спокойствием, под пиджаком у него всегда был либо «Новый Завет», «Венера в мехах» или «Сутра сердца», он уверял, что его самое любимое времяпрепровождение заключается в переписывании сутр.