И каждый раз, когда поздно ночью прерывал работу и выходил с кассиром в освещенную столовую, у него было расстроенное лицо и рассеянно глядящие, красные, возбужденные глаза; он быстро покусывал палец в суставе и прерывал размышления словами:

— Да, дело плохо… нечего говорить…

А потом дольше обычного читал в спальне вечернюю молитву, не слушая, что толкует ему уже улегшаяся в постель Гитл, и порой быстро и рассеянно переспрашивал:

— А? Ты что сказала?

Особенно часто упоминала теперь Гитл о своих драгоценностях и бриллиантовых серьгах и пыталась убедить реб Гедалью, что хорошо бы ей съездить с этими драгоценностями к богатому дяде, живущему в дальнем городке. О родственнике-кассире она не могла говорить без раздражения:

— Твердила я ему… все время только одно и твердила: слишком широкие балансы подводишь… слишком широкие…

Снова воцарилась в доме суматошная атмосфера банкротства, возбуждая в Миреле брезгливую ненависть и к родному дому, и к суетящимся в нем чужим людям. Со дня на день крепло в ней убеждение: «Эта суматоха, вызванная банкротством… ведь должен же когда-нибудь прийти ей конец…»

Конечно, это будет несчастьем для всех домашних, и для приказчиков, служащих в кашперовском лесу и на Терновской мельнице, и для кассира, и даже для перезрелой девицы, живущей у них в кухарках уже восьмой год.

Но ей, Миреле, все это как будто безразлично, и в сущности… в сущности ей не станет от этого ни хуже, ни лучше.

Целые часы пролеживала она у себя в комнате с этой неотступной мыслью в мозгу; эта мысль преследовала ее и тогда, когда она сидела у акушерки Шац, и когда возвращалась торопливо к себе, не оглядываясь на вереницы ожидающих кредиторов и доверенных людей, наполнявших всю столовую дымом папирос; и, входя в свою комнату, твердила она про себя одно и то же: «Суматоха банкротства… Ведь придет же ей когда-нибудь конец…»

Потянулся ряд бессонных ночей: люди метались в агонии и лихорадочно искали выхода. Никто, кроме Миреле, не раздевался, и не помышляя о сне. Иногда, просыпаясь в своей темной комнатке, слышала она, что дома не спят; что кроме кассира и раввина Авремла сидит у них еще местный частный поверенный; что там совещаются таинственно, вполголоса, чтобы не услышала ни она, ни прислуга, спящая в кухне, и адвокат дает советы, к которым все внимательно прислушиваются:

— Главное — надо уплачивать своевременно взносы за кашперовский лес и Терновскую мельницу; когда все будет переписано на чужое имя, на угрозы банка нам наплевать.

Обессиленная, она засыпала болезненно-чутким сном, и снилось ей множество чужих крикливых людей, наполняющих дом; потом, в испуге проснувшись, она снова слышала голос адвоката:

— Гитл должна со своей стороны переписать все на имя кассира — неужели вы этого не понимаете? Самое важное — иметь подставное лицо.

И снова забывалась чутким сном, и сквозь дремоту слышала, как Гитл упорно увещевает реб Гедалью:

— Да иди же ты, Гедалья, спать… Нельзя тебе сидеть, Гедалья…

Но Гедалья не слушал ее и сидел до самого утра. Оттого утром у него был такой болезненный вид, и острый нос под золотыми очками был бледен, как у мертвеца.

Однажды днем, незадолго до Пурима, вошел он сильно осунувшийся в комнату Миреле, остановился возле ее кровати лицом к окну и стал рассеянно перебирать безделушки на обтянутом кисеей туалетном столике.

Помолчав немного, он принялся жаловаться на Гитл и кассира:

— Все время просил я их в письмах: ради Бога, не трогайте только пять тысяч Миреле… так просил, так заклинал…

Но едва она повернула к нему голову и хотела о чем-то спросить, неотвязная Гитл стала звать его из столовой:

— Гедалья, поди-ка сюда… Гедалья, я тебе что-то сказать хочу…

Этот спокойный, упрямо зовущий голос мог довести человека до сумасшествия; недовольный и слегка раздраженный вышел реб Гедалья из комнаты, обещая Миреле, которая с утра лежала с головной болью и повышенной температурой:

— Я к тебе еще зайду… так через полчасика…

Дома все ждали нового удара; служанку нарочно услали куда-то на несколько часов. Подавленно-тревожная суматоха чувствовалась повсюду; торопливо и испуганно перетаскивали куда-то серебро, благоприобретенное и наследственное, хранившееся в старинном стеклянном шкафчике в гостиной. И реб Гедалья, наконец, разрешил упрямой Гитл съездить к брату деда, живущему в отдаленном городке. Часто в комнату Миреле доносился более громкий, чем обыкновенно, голос Гедальи, выведенного из терпения настойчивостью жены:

— Ну, ну… что ты горячишься? Поедешь, поедешь… Кашперовский приказчик поедет с тобою…

Но ее, Миреле, не трогало то, что происходило дома.

Снова забылась она лихорадочным сном, и снилось ей, что уже поздний вечер; в столовой Липкис рассказывает раввинше Либке, что он три недели подряд болел тифом и теперь пришел в гости не к Миреле, а к ней — Либке; а возле ее кровати стоит, в уныло-почтительной позе, бывший жених ее, Вова Бурнес, глядит не на нее, а в землю, и оправдывается: «Не сердитесь на меня за мой приход… Простите мне… У меня на днях свадьба с той девушкой-брюнеткой, и я пришел так, попросту…»

Когда она очнулась от тревожного сна, окна были словно облеплены густой чернотой. Смутное влияние поздней ночи носилось над лампой, горевшей в дальнем углу; в пустом, словно вымершем доме, казалось, не было ни души. Только спустя некоторое время услышала она, как в отдаленную переднюю, сломя голову, вбежал кто-то с улицы и потом так же стремительно метнулся обратно, хлопая дверьми и крича впопыхах:

— Платок… Гитл забыла взять с собою теплый платок…

По-видимому, все сейчас провожали Гитл к ее дяде, живущему в отдаленном городке, и, столпившись, глядели при свете вынесенной из дому лампы, как Гитл садится в собственные сани с приказчиком из кашперовского леса.

Миреле вспомнила: дома, кажется, что-то произошло. Но не хочется думать о том, что будет с нею завтра… А утром… утром как будто сидел здесь кто-то и рассказывал: «У Вовы Бурнеса скоро свадьба с той девицей-брюнеткой… Нанятые стряпухи уже толкут, кажется, миндаль и корицу, а сейчас после свадьбы молодая парочка укатит, говорят, за границу…»

— За границу?

Она лежала в кровати, и у нее были большие тоскливые глаза, словно стояла перед ней далекая темная ночь и прорезывающий ее длинный курьерский поезд, мчащий молодую чету туда, к границе. Глядя в упор на горящую лампу, она думала: «Хорошо, вероятно, так мчаться вдвоем за границу в ночной тьме… Но для нее, Миреле, это теперь недоступно; да и не в этом суть… Ей об этом теперь и думать нечего… Плохо ей, и эти пять тысяч ее… И вся ее будущая жизнь… ах! Лучше всего свернуться клубком и спать, спать…»

Сколько времени проспала она так?

Там, в столовой, изредка затихали одинокие шаги реб Гедальи, нервно расхаживавшего ночь напролет взад и вперед по комнате. Он один выпил почти весь чай из неостывшего еще самовара и почему-то пытался несколько раз приотворить дверь ее комнаты. А она все еще витала в каком-то темном фантастически-дремотном мире, забыв о будничных горестях. И лишь на рассвете, лежа в кровати, вздрогнула, увидя, что узкие, чуть голубеющие, полоски ночи мерцают сквозь щели ставень, а возле нее на кровати сидит реб Гедалья и оправдывается: «Я тебя разбудил… Я не мог удержаться, чтоб не разбудить тебя…»