Немного подальше, перелистывая книгу, взятую с маленькой этажерки, рядом с родственником-кассиром, стоял стройный, рослый, двадцатичетырехлетний молодой человек — жених. Два полученных им от кассира письма, написанных весьма цветистым слогом, внушили ему уважение к их автору — видимо, человеку с образованием, и теперь он считал нужным поделиться с собеседником сведениями об Ахад-Гааме[14].

— Знаете ли, это такой человек, который может за целый год не проронить ни единого словечка.

У жениха была небольшая рыжевато-белокурая бородка; бакенбарды, суживаясь около ушей, сливались с темно-русыми волосами, обрамляя лицо круглой полоской. И все же он поразительно походил на отца, некрупного, коренастого, подвижного брюнета средних лет, с красивой черной, как смоль, длинной бородой и бойкими, как будто натертыми лаком, черными глазами. Этот веселый человек сердечно и благодушно облапил реб Гедалью за чайным столом и едва не расцеловался с ним, а потом вдруг, обернувшись к Гитл, прокричал своим сочным, грудным голосом:

— Ну, матушка, какие шесть тортов привезли мы вам в подарок — пальчики оближешь!

Все собирались в синагогу.

Между матерями жениха и невесты сидела раввинша Либка с приехавшей к ней в гости свекровью — бабой с простоватым лицом и давно выпавшими передними зубами, в шелковом платочке на голове. Она не знала, куда деть руки, потрескавшиеся от работы на кухне, и старательно прятала толстый палец, к которому давно уже прирос шестой — лишний. А возле отца жениха сидел раввин Авремл, все время улыбавшийся и покручивавший седеющие пейсы. Он был очень доволен, что отец жениха носит по субботам шелковый чуть-чуть укороченный сюртук и что, стало быть, не перевелись еще на свете благообразные и набожные люди, и застенчиво высказал предположение:

— В синагоге, вероятно, прихожане попросят, чтобы Яков-Иосиф помолился вместо кантора у аналоя… Они помнят еще, наверное, как он молился когда-то в Садагуре на Новый год и в Судный день.

Отец жениха, человек бывалый, докуривая последнюю предпраздничную папиросу, принял серьезный вид:

— Да что вы? Чтоб я да вместо кантора? Боже упаси.

Ему хотелось, чтоб его подольше упрашивали.

Вдруг все сразу поднялись с мест. Отец жениха, забыв о раввине, принялся издали любезно кланяться Миреле, вошедшей в столовую в длинном сером шелковом платье. Голубые глаза ее улыбались приезжим гостям, но только что освеженное водой лицо выглядело усталым, болезненным и как будто немного постаревшим. Постороннему глазу могло бы показаться, что это не молодая невинная девушка, а необычайно страстная женщина, вышедшая замуж несколько лет назад, горячо любящая мужа и отдающаяся ему пылко и без всякой меры — такое усталое и томно-бледное было у нее лицо, несмотря на то, что она только что умылась ледяной водой и всякими средствами старалась придать себе бодрый вид.

Отец жениха не расслышал того, что она сказала ему, улыбаясь голубыми глазами. Он наклонился к реб Гедалье:

— Пора в синагогу? Отлично, я готов.

Когда он снова обернулся к Миреле, она уже не обращала на него внимания. Она стояла у окна рядом со Шмуликом и улыбалась ему, блестя голубыми глазами:

— После вашего отъезда из уездного города я была там еще раз и бродила одна по пустынным улицам. Когда это было — дай Бог памяти…

Но мысли ее были заняты чем-то другим, и так и не удалось ей этого вспомнить; потом снова ушла она к себе в комнату, снова пыталась придать немного краски бледному лицу, а вернувшись в столовую, предложила Шмулику, который из-за нее не пошел в синагогу:

— Не хотите ли немного пройтись по городу?

Девушки в платочках останавливались там и сям у своих калиток и глядели на гуляющую парочку; а они свернули с главной улицы в боковые переулочки: ярко светились там окна синагог, где совершалось субботнее богослужение. И в кривых, обмазанных глиной оконцах домишек мерцали огоньки субботних свечей. Две девушки-невесты, пришедшие в гости к приятельнице-соседке, стояли с нею вместе под таким кривым оконцем, приглядывались к Миреле и к жениху, но никак не могли разглядеть лица Шмулика. А молодая бабенка, стоявшая на улице, видела, как Миреле остановилась с женихом перед обмазанной глиной дверью домика, где жил Липкис, и указала ему на этот дом:

— Здесь живет мой близкий друг; его фамилия — Липкис; он студент. К сожалению, он очень бедный и немного прихрамывает.

В субботу утром все в городе знали, что будущий свекор Миреле согласился замещать кантора у аналоя. Перед полуденным богослужением молельня была уже битком набита: сюда явились, кроме обычных посетителей, прихожане большой ремесленной синагоги, да еще двух меньших. Слушая, как Зайденовский произносит одно приветственное благословение за другим, молящиеся в задних рядах становились на цыпочки, но с возвышения видна была им только золотая оторочка его талеса. Глядя на этого нестарого еще столичного богача, люди думали: а вон там, у восточной стены, рядом с реб Гедальей стоит сын его — жених Миреле, и у него тоже приятный сильный голос: он читает молитвы не хуже любого знаменитого кантора.

Богослужение подходило к концу, и в атмосфере молельни чувствовалась усталость. Пар от дыханий осаждался на высоких каменных стенах, и с субботней истомой глядел на молящихся завешенный кивот, а на возвышении все виднелась фигура синагогального служки с сияющим лицом; перед каждой молитвой хлопал он ладонью по столу для водворения вящей тишины.

Богослужение в синагоге кончилось поздно, около часу, и еле живые от голода стали прихожане торопливо расходиться по домам. А потом все в городке жили как бы в праздничном сне, вспоминая гостящих у реб Гедальи родителей жениха и думая о помолвке, которая должна состояться вечером.

Особенно празднично настроены были в эту субботу местные девушки; тепло закутавшись, прогуливались они взад и вперед по длинной улице, куда выходили парадные окна дома реб Гедальи. И только в углу базарной площади стоял угрюмый и как будто всеми покинутый большой дом Авроома-Мойше Бурнеса, с голубыми ставнями. Болью отзывалась здесь каждая веселая песня, распевавшаяся хасидами, собравшимися у реб Гедальи. Никто сюда сегодня не заглядывал, и казалось, какое-то проклятие тяготело над этим домом. Вова Бурнес, разумеется, не приехал домой на субботу и околачивался у себя на хуторе. Но ведь и так всему городу было известно, что он разошелся со своей второй невестой, и хотя сам он утверждает, будто свадьба отложена на конец лета, это говорится только так, для отвода глаз.

В субботу вечером дом реб Гедальи был ярко освещен и переполнен гостями: были здесь все местные и приезжие богатые тузы.

В передней толпились прежние, сильно обедневшие разъездные агенты реб Гедальи; они радовались, что у их бывшего хозяина осталось еще столько друзей, и после появления каждого нового богатого гостя, весело тянулись друг к другу за папироской: