– Я видел статью, она не подписана. – Патрон любил военную краткость, сейчас это Поля вполне устраивало. – Я бы предложил ответ от редакции. В том духе, что барон Пардон имеет обыкновение опасаться за тех, кто может стать безвинной жертвой чужой глупости. На тех же, кто является жертвой собственной, его опасения никоим образом не распространяются. Впрочем, барон не откажется для общего развития узнать имена некоторых из этих господ и засвидетельствовать им свое почтение.

– «Чужой глупости», – с расстановкой повторил патрон, – и добавьте «корыстолюбия».

– Ниже поставим завершающий алможедский фельетон. – Жоли уже считал вопрос решенным. – Неплохо бы тебе убить в нем гепарда. Выстрелом в глаз.

– Бабуина. – Дюфур последовал примеру начальства и закурил. – Наглого краснозадого бабуина, швырявшего в нас со скалы всяческой дрянью и полагавшего себя неуязвимым. Это не будет ни намеком, ни ложью, обычная путевая зарисовка. Бабуина, в отличие от гепарда, я действительно застрелил. Правда, Мариньи застрелил пятерых.

– Чуть не забыл. – Жоли водрузил рядом с окурками патрона окурок своей сигары. – Маркиз де Мариньи прислал на имя барона Пардона очень любезное письмо. Приглашает в воскресенье отобедать на своей городской квартире. Кажется, дело в найденном тобой капитане. Было бы неплохо взять у маркиза интервью как у правнука шуазского героя и держателя акций Трансатлантидской компании. Мариньи, насколько мне известно, в отличие от своего брата не состоит ни в какой партии, но в вопросах возвращения Иля и Австразии…

* * *

Эжени представляла журналистов похожими на лакеев из дома какого-нибудь нувориша – угодливо-наглыми, одетыми в приталенные черные фраки и лакированные ботинки и обязательно гладко выбритыми. Когда лакей самих Мариньи, распахнув дверь гостиной, доложил о мсье Дюфуре, ждавшая де Шавине, и только де Шавине, девушка не поняла, о ком речь. Загорелого человека с небрежно завязанным галстуком и быстрыми глазами она видела впервые, но это ничего не означало. Маркиз мог пригласить на обед первого встречного, если тот его чем-то заинтриговал. Эжени с мамой к этому привыкли. Маркиза протянула гостю руку и приветливо улыбнулась.

– Мы рады вас видеть, мсье Дюфур. Прошу вас не стесняться, у нас все очень просто. Моя дочь Эжени.

– Я счастлив…

Вновь раздался звонок, и девушка отвернулась от загорелого Дюфура. В прихожей вновь раздались оживленные голоса, мужские и женские. После приветствий и поцелуев заговорили о погоде и о новом летнем саде, который не закрывался до утра. Когда тема себя исчерпала, приехавший самым первым мсье Дави перевел разговор на недавнюю премьеру в Опере. Мсье Дюфур беседу умело поддержал, и мама поблагодарила его улыбкой. Последним в двадцать минут седьмого явился одинокий поэт, догнавший на лестнице тетушку с кузеном Франсуа. Пришлось опять подставлять лоб для поцелуя и слушать про занятого очередным неотложным делом дядю и слегшую с очередной же ужасной мигренью кузину Лизу. Жерома, теперь Эжени называла жениха про себя Жеромом, все еще не было; такое случилось впервые, и девушка не знала, что и думать.

В половине седьмого объявили, что кушать подано, пришлось вместе со всеми переходить в столовую. Эжени бездумно брала то, что ей подавали, и пыталась не коситься на часовой циферблат. Она следила за обходившими стол слугами, подававшими кушанья и наполнявшими бокалы, и ждала Жерома. Отвечала банкиру и ждала Жерома. Не замечая вкуса, глотала сырное суфле, которое всегда любила, и ждала Жерома. Если б слева сидела не тетя, полагавшая, что маркиза де Мариньи должна составить партию по меньшей мере графу, Эжени отправила бы лакея справиться в привратницкой, не приносили ли телеграмму; сейчас это было невозможно.

Папины воскресные обеды всегда проходили весело и непринужденно. Общий разговор завязался уже за закусками.

– Я очень советую вам посмотреть этот спектакль, – убеждал присутствующих бывший заядлым меломаном банкир, – разумеется, когда Люсьяни сможет петь. Миллер не вытягивает. Он старается, но в третьем действии едва не пустил петуха.

– Скорее кокатриса[6], – пошутил поэт, – хотя автор либретто решил, что элегантней назвать воплощение зла василиском.

– Василиска пустили не только в либретто, – мадам Дави лукаво улыбнулась, – но и в Оперу. «Оракул» пишет, что бедный Люсьяни на него наступил.

– Вы читаете «Оракул», мадам?

– Его читают все. – Супруга банкира славилась откровенностью. Ей это прощали частично за происхождение – мадам Дави была дочерью герцога, возводившего родословную к Карлу Святому, – частично за миллионы ее мужа. – Просто я не считаю нужным скрывать свое любопытство, а суеверны не только прачки. Если я сейчас увижу ящерицу, я закричу.

– Сперва надо проверить, есть ли у нее белый нарост, – посоветовал Дюфур. – Забавно, но эти совершенно безобидные существа много ближе к представлениям древних о царе змей, чем то рагу из петуха, дракона, лебедя, а иногда и человека, которым нас потчуют средневековые трактаты.

– Меня всегда удивляло, что в царе змей так много от петуха. – Маркиз внимательно посмотрел на паштет. – Царь должен хотя бы временами поедать своих подданных, иначе они заговорят о равенстве и учредят революционный трибунал.

– Василиск начинал как простая змея то ли с белой отметиной, то ли с маленькой золотой короной на голове. Петух и прочие твари присоединились позднее.

– Это совсем другое дело, – одобрил папа и все-таки положил себе паштета. – Но в таком случае змея должна быть крупней соплеменниц или хотя бы более ядовита.

– Ученые возводят легенду о василиске либо к рогатой гадюке, либо к очковой змее.

– Меня это не удивляет, – вмешался банкир. – Что такое легенда, если не освященная веками сплетня? А в основе сплетни, даже самой нелепой, всегда что-то лежит. Не правда ли, мсье Дюфур?

– О да, – подтвердил загорелый мсье, – в основе любой сенсации лежит крупинка истины, как в основе любого состояния лежит хотя бы несколько су. Не правда ли, мсье Дави?

Мадам Дави расхохоталась. Лакей распахнул дверь, и сердце Эжени екнуло, но это доставили заказанные банкиром орхидеи. Де Шавине опаздывал почти на два часа, и достойного объяснения этому не находилось. Девушка поймала внимательный мамин взгляд и торопливо занялась десертом. О помолвке еще не объявляли, и в глазах света Жером оставался свободным. Что, если он в последний момент понял, что по-прежнему любит разбившую его сердце женщину? Эжени не знала о сопернице ничего, даже имени; Жером обмолвился лишь о том, что «она» была «совсем другой», а папа любит повторять, что вкусы у мужчин не меняются и роза никогда не заменит фиалку, а фиалка – розу. Если они с «той женщиной» так непохожи, то Жером сделал предложение, надеясь забыть прежнюю любовь. Так поступают многие, а потом осознают, что надежды тщетны. Завтра придет письмо с извинениями, и все будет кончено…

– Воды, мадемуазель? – раздалось за плечом. – Шато-Ивелен?