– В твое время, папочка, – Эжени засмеялась и поцеловала отца в щеку, – все было просто замечательно, но Жером постарается, чтобы ты остался им доволен. Правда, господин депутат?

– Приложу все усилия, – весело пообещал де Шавине, – но это зависит от обеих сторон. Брюн не трус, он дуэлировал дважды. Первый раз против нашего коллеги, второй – против известного адвоката. В обоих случаях обошлось без крови, так что за его выдержку можно не опасаться. За Дюфуром числится пять поединков, три на шпагах, два на пистолетах. О похождениях этого господина в колониях ничего сказать не могу.

– Можете не беспокоиться, – маркиз взглянул на часы, – этот малый знает толк в оружии, и выдержка у него отменная. Выдержал же он целый вечер в нашем обществе. В отличие от вас…

– Я же объяснил…

– Конечно, конечно! Удивительно полезная вещь этот телеграф… Так на каких условиях они стреляются?

– Все как обычно. Завтра в девять утра, в Шуазском лесу. Брюн выбрал пистолеты. Стреляют на схождении. Дюфур предложил, тут мы не возражали…

– Я всегда предпочитал шпаги, но я не депутат-радикал… И все же скверное положение… У меня остался приличный запас «Гордости», но, согласитесь, подавать ее гостям сейчас неудобно. Конечно, вы уже почти член семьи, однако предложить человеку ваших взглядов любимый коньяк императора я не могу. Вы улавливаете мою мысль?

* * *

Проклятье императора буквально пропитало город, прочно утвердившись на страницах бульварных газет. Серьезные издания были сдержанней, но в стороне не остались и они. «Бинокль» в этот раз ограничился публикацией на первой полосе портретов императора, трех его «жертв» и зловредной ящерицы с указанием страницы, на которой размещены рассказы очевидцев, встречавших василисков – плебейский кокатрис был прессой решительно отринут – в самых неожиданных местах. Открывало заметку интервью мадам Леру.

– Она верит тому, что говорит. В суде такие свидетели очень опасны. – Бонне отложил газету и пододвинул к себе кружку, Дюфур последовал его примеру. Журналист и полицейский встретились в любимой пивной вернувшегося к исполнению своих обязанностей комиссара. Особых дел у Поля не имелось, а поговорить тянуло, причем не с коллегами, деловито обсуждающими специальный завтрашний выпуск. Предстоящая дуэль не вызвала в редакции никакого ажиотажа. Ее ожидали, она была назначена, и ее следовало должным образом подать читателям. Дюфур тоже сдал свою реплику и просмотрел загодя составленный Жоли протокол, после чего, сославшись на интимное свидание, сбежал.

– Мадам Леру верит вся Республика, – хмуро признал репортер, – а я, кажется, схожу с ума. Когда я сочинял этот бред, меня просто несло… Казалось очевидным, что Гарсию прикончат земляки, публика ахнет и забудет о нашем промахе, а патрон осчастливит меня премией. Потом отравились эти двое, и мы в редакции на радостях пили шампанское. В разгар рабочего дня и на глазах начальства. Я чувствовал себя героем, черт побери… Это было весело, только зарезанный Гарсия меня отнюдь не обрадовал.

– Иногда угадывать неприятно, – согласился Бонне. – Когда преступник вызывает симпатию…

– Покойные ее не вызывали, тут дело в другом. Совпадение… Это ведь совпадение? Хотя Гарсию отдали басконцам вы.

– Мой инспектор, но я не возражал. Де Гюра нас всех оскорбил, а с ним ничего сделать было нельзя…

– Император как-то сделал! Я становлюсь суеверным, комиссар. Брюн намекает, что «Гордость» отравили с очевидным умыслом.

– Все, чего хотели преступники, – это продать побольше своего пойла. Ценителей не обманешь, но подделки предлагали тем, кто настоящую «Гордость» видел разве что на витринах. Буржуа наслышаны про особый вкус и запах, вот проходимцы и выдумали «приправу», которую стали добавлять в заурядный коньяк.

– Но никто не умер.

– Никто, хотя с полдюжины отравлений было… В субботу в двенадцатом округе нашли целый склад уже разлитой дряни.

– Случайность! – Журналист уставился в показавшую дно кружку. – Де Гюра мог не трогать бутылку. Мог не подхватить насморк и почуять подделку. Мог отделаться промыванием желудка. Пишан мог быть трезв, мог отправиться из Дворца Правосудия в ресторан или к себе дописывать памфлет. Мог бы…

– Случаются и более странные вещи. – Кружка комиссара тоже опустела, и он махнул гарсону. – Еще две. В молодости… моей, вы тогда еще палочки и крючочки выписывали… участвовал я в одном деле – муж утверждал, что жена собирается его отравить, ему никто не верил. Супруги разъехались, и ровно через год муж скончался от отравления. Мышьяк. У жены было полное алиби и полное же отсутствие возможности. Дело так и не раскрыли.

– Кому была выгодна смерть?

– Троим. Бедняга бесконечными жалобами мог навести кого-то на мысль. Наш доктор, впрочем, считал, что покойный принял яд, чтобы доказать свою правоту, и не рассчитал. Ошибку без умысла тоже не исключишь: дом был полон лекарств.

– Убийство, самоубийство, несчастный случай… Вы забыли четвертую возможность. Не будь ее, вы бы об этом сейчас не вспомнили. Муж слишком много говорил, и с ним случилось именно то, чего он боялся.

– В деревне это называют накликать, – задумчиво произнес Бонне, – но вы никогда не жили в деревне. Если бы я снимал с вас показания, я бы решил, что вы скрываете нечто существенное, хотя, возможно, и не относящееся к делу.

– Черт, а я и скрываю…

Квартирная хозяйка заверила Дюфура, что мсье разбудят в четверть седьмого, но то ли забыла распорядиться, то ли служанка, совсем юная и начинающая осознавать свою привлекательность брюнетка, пропустила приказание мимо ушей и проспала. Поль проснулся сам в половине седьмого, и то благодаря отвратительному сну, в котором они с Анри никак не могли выбраться из паутины мертвых улиц. Отряд куда-то исчез, надвигался вечер, нужно было во что бы то ни стало добраться до Реки, а они кружили среди подпирающих небо колонн и высокомерных идолов, раз за разом возвращаясь к наполовину ушедшему в землю исполину. На плечах статуи кривлялся тот самый бабуин, которого Поль прикончил из пистолета капитана в последний день рейда. Теперь они снова в него стреляли, сперва Анри, потом Поль, и, кажется, попадали, но лошади, сделав круг, возвращались на прежнее место. К оседлавшей древнего владыку обезьяне.

– Мы не выберемся, пока его не убьем, – сказал Мариньи. Поль промолчал, потому что убить бабуина было можно, лишь исчезнув самим. Капитан это тоже понял и приставил револьвер себе к виску. Поль схватил дурака за руку, грохнул выстрел, и журналист проснулся. У него было полчаса, чтобы побриться, одеться и дойти до открывавшейся в шесть утра кофейни.

В туалетной Дюфур порезался. Из-за метнувшейся по стенке наискосок ящерицы. Отшвырнув бритву и даже не думая стирать кровь, журналист бросился ловить юркую тварь и в конце концов набросил на нее полотенце. Ящерица шипела и извивалась, но ни отбросить хвост, ни укусить не пыталась. Она была совсем маленькой, и на голове у нее имелось нечто вроде светлого обрубленного гребня. Мысль взять рептилию в Шуазский лес и после поединка презентовать Брюну сперва показалась Дюфуру дикой, потом – замечательной. Не выпуская дергающуюся добычу из рук, Поль отправился на кухню в поисках посудины, в которую можно поместить пленницу. Хозяйка еще не выходила, служанка спала…