Я превратилась в бесформенную массу, уносимую безжалостным потоком, безвольную, бессловесную, довольную уже тем, что на твердой пластмассовой крышке унитаза задница не мерзнет. Но на пороге того мгновения, когда я совершенно исчезла, растворилась в потоке искрящихся, ярких, микроскопически маленьких, легких как пух, но пока еще ощутимых волосками и порами моей кожи крапинок или капелек какой-то полуагонии, которая похожа была скорее не на неудачный наркоз, а на состояние полного изнеможения, когда долго плывешь в открытом море, или на пьяное желание прилечь и отдохнуть в белом сугробе, — короче, на пороге всего этого забытья у меня мелькнула последняя мысль, что я, конечно, всё перепробовала, но не проверила, а вдруг на другом конце коридора, там, где вентиляционная шахта, есть одна-единственная, неповторимая, волшебная дверь, которая не заперта. Но сил, чтобы воспрянуть и побежать, у меня уже не было, мне не перенести было нового разочарования, да и ледяной холод ночи там, на улице, меня пугал.

Отдаленное жестяное позвякивание, сопровождавшееся сочными шлепками, словно кто-то шмякал об пол скользкую медузу, заставило меня очнуться от неглубокого сна, от которого осталось лишь воспоминание о том, как я, свернувшись клубком, сижу, втиснутая в какой-то кубик, а глаза у этого кубика — с блюдце величиной, до предела выпученные и потому непроницаемые — не что иное, как остекленелые глаза бульдога, и глаза эти играли с великаном, слоном или с экскаватором, а я, чтобы мне, по крайней мере, было не так больно, или не так темно, или же потому, что в этом и заключалась моя роль, двигалась в такт тем прыжкам, которые этот кубик совершал, и повторяла те пируэты, которые он выделывал, так что к моменту, когда кубик снова замер, все три пары бульдожьих глаз находились прямо у меня над головой.

Я еще не совсем пришла в себя и чувствовала себя совершенно разбитой, словно взобралась на вершину Маттерхорн, но все-таки заставила себя встать и на негнущихся ногах сделала несколько шагов в сторону коридора, откуда доносились звуки. На лестничной площадке горел свет. Я прислонилась к косяку приоткрытой двери, но встала так, чтобы тот — неважно кто, — с шумом приближающийся ко мне, если вообще он идет сюда, увидел бы сначала только мое лицо, а уже потом все остальное.

Это была женщина лет пятидесяти, с седыми завитыми волосами, в ярком нейлоновом халате. Карман на животе был набит тряпками. В руках у нее было оцинкованное ведро, швабра, совок для мусора и метелка. Она шла мне навстречу, но, видимо, не имея возможности ухватиться за перила, поскольку руки у нее были заняты, смотрела только на свои опухшие ноги в стоптанных туфлях, осторожно шагая со ступеньки на ступеньку. Она выглядела как типичная уборщица с какой-нибудь карикатуры, и лицо у нее было отрешенное, самоуглубленное, как у человека, который уверен, что он здесь один.

Я не могу объяснить себе, почему я, прекрасно понимая, что она перепугается до смерти, впилась в нее своими наверняка красными, налитыми кровью глазами вампира и сказала «Алло» — хриплым от долгого молчания, скрипучим, а в такой ситуации особенно жутким и все же похожим на что-то человеческое каркающим голосом, — причем произнесла почему-то именно это телефонное приветствие — алло.

Женщина коротко вскрикнула, тут же замолчала, дико оглянулась вокруг, разглядела в щели между дверью и косяком мое лицо и закричала снова. Теперь это был громкий, протяжный, гортанный крик, с какими-то переливами. Она уронила ведро, враждебно глядя на меня, ухватилась за перила освободившейся рукой и хотела бежать, но нош у нее подкосились, и она уселась прямо на пол. Вода, хлынувшая из опрокинутого ведра, полилась мне под ноги.

Я, конечно, сразу подумала, не напасть ли мне прямо сейчас на эту женщину. Всего три шага, раз ударить, тряпку в рот запихнуть — и у меня хотя бы халат будет.

Остановила меня, скорее всего, моя собственная нагота. Чтобы расправиться с этой женщиной, мне нужно было не просто выйти на свет, но еще и убрать руки, открыв самые интимные части тела, потому что без рук я бы ничего не смогла сделать. К тому же женщина не упала в обморок, не отвернулась, она, наоборот, неотрывно смотрела на меня, и это еще больше осложняло дело.

Где-то наверху снова что-то загремело, словно кто-то поставил на пол точно такое же полное оцинкованное ведро, и женский голос закричал: «Tea, там что, крыса?» Потом раздался топот, несколько пар ног. Я подумала, не вернуться ли в туалетную кабинку, но все же осталась на месте. Я понимала, что они все равно меня так или иначе найдут. Это были одни только женщины, уборщицы, и все примерно возраста моей бабушки; может быть, мне удастся их как-то уговорить и они смилостивятся, дадут мне какую-нибудь одежду и отпустят меня восвояси, особенно если им еще и денег пообещать…

Шесть или семь уборщиц, все никак не старше пятидесяти, встали полукругом возле двери, за которой по-прежнему пряталась я, прикрываясь руками. Все они уставились на меня и поначалу ничего не говорили. Потом та, которая обнаружила меня первой и которую назвали Tea, поднялась со ступенек и сказала:

— Я позову Хельмута.

— Пожалуйста, — прошептала я, — дайте мне хоть какой-нибудь фартук. Ведь я же…

— Хельмута? — перебила меня одна из женщин и, когда взгляды остальных обратились на нее, добавила: — Нет, вы что, нельзя.

Седовласая Tea уже вернулась назад, с нею был приземистый человек лет сорока, не больше, с заспанным лицом — видимо, тот самый ночной сторож, до которого мне не удалось достучаться. Женщина, которая сказала «Вы что, нельзя», высокого роста, повернулась и спрятала меня за своей спиной. Мужчина пробился сквозь толпу женщин, взгляд его устремился мимо той женщины, которая меня собой заслоняла и преграждала ему путь, словно внезапно выросшее на пути дерево; чем-то, кажется кончиками пальцев, он постучал по моей опущенной голове — словно мог поверить в реальность происходящего, только притронувшись ко мне, — и спросил возле самого моего уха:

— Это она?

— Нет, это я, соня несчастный, — ответила та, что стояла передо мной, и все женщины прыснули со смеху.

— Будьте готовы, товарищи сейчас приедут, — не без суровости сказал сторож, прерывая их мрачноватое веселье.

В полицейской машине, которая довольно долго, не включая синей мигалки, ехала по городу, намотав уже порядочно километров, чтобы добраться до нужного полицейского участка, было еще два человека, оба — мужчины, оба — не старше меня, один из них в зеленой полицейской форме, другой в штатском; и еще там, как ни странно, было животное — черная овчарка. Тот, что в полицейской форме, сидел за рулем, а собака, как заправский пассажир, вся внимание, расположилась рядом с ним на переднем сиденье. Сзади, на приличном расстоянии от меня, сидел другой, в штатском. Печка в машине работала вовсю. Я потела в полицейской шинели, которую штатский принес мне в универмаг, прежде чем вместе с тем полицейским и Хельмутом препроводить меня в машину.

Мужчины курили и молчали. Я тоже курила, поглядывая в окно на темные, безлюдные еще улицы и думая о том, какую работу мне удастся найти теперь, после увольнения с полиграфического комбината, учитывая мое личное дело, в котором добавятся отчеты о моих последних приключениях, и решила рассказать дежурному по участку — или тому, к кому меня сейчас доставят, — честно все как есть. Я решила умолчать только об эпизоде с этим электриком, потому что насчет него в конторе у детектива не было никаких протокольных записей.