другой, не знающий по-английски, прижались друг к другу на неведомых тропах.

На следующий день приехала чудесная   Раиса Фомина , тогда Говорухина опекавшая, и не только его, многим людям кино она помогла, и он обрадовался, расслабился, раскраснелся, пригласил в ресторан и даже произнес за меня тост, с чувством сказал, ведь среди пидоров тоже бывают хорошие люди; завершая речь, полез в карман, чтобы вынуть оттуда самое дорогое - бирку-нашивку с надписью American Police и торжественно мне ее вручить; он тогда закончил фильм "Так жить нельзя", и там были их полицейские, славные американские парни, не то, что советские звери, и от этих парней ему досталась бирка, заветная, как джинсы, пахнущие ковбоями, как верблюд на сигаретах Camel, как стертые карты Дикого Запада. Это нынче американка гадит, и вообще проклятые пиндосы, ничтожные личности, а тогда они были полубоги, им все подвластно, они во всем правы. Бирка American Police, шутка сказать, - она стала причастием, посвящением в ложу, пропуском в мир настоящих мужчин, куда меня благословили войти, на миг, конечно. Вернулись мы из Канады, и морок рассеялся, я снова стал тем, кем был, а он скорбно отвернулся, куря трубку, щурясь вдаль, играя желваками.

Горя огнем, сверкая блеском стали.

Мне он казался комичным, глупым, дико косным, а себя я, конечно, считал умным и прогрессивным, но было все ровно наоборот - я пишу это совсем не потому, что в некрологе так положено.

В 1991 году обсуждалось, как сделать кино рыночным, очень нелепая и даже разрушительная задача, но она всех воодушевляла, и я километрами строчил какие-то бессмысленные записки, ничего в этом не понимая, а Говорухин, лучше всех знавший, как попасть в сердце народное, был вдалеке от разворачивающихся процессов, его сторонились, ведь он всем хорошим людям сделал козу, сочиняя свои страстные неумные филиппики против Муратовой, Сокурова и авторского кино в принципе. Но из того, что он ничего не смыслит в элитарном художестве, не следовало, что он не смыслит в рынке, а отвергли его целиком, не частями, и путь в штаб "Единой России" начался у Говорухина именно тогда. Этого, возможно, могло не случиться, атом надо использовать в мирных целях, бабу Ягу растить в своем коллективе, Станислав Сергеич, прости.

Так или иначе, по рынку он был впереди всех, но и по эстетике опережал, по крайней мере, меня.

Я любил кино, которое уже становилось музеем, - Висконти, Бунюэля, Пазолини, Фассбиндера, все они к тому времени умерли, умерли, умерли, Феллини оставалось жить пару лет, чуть больше Дереку Джармену,  кино больших культурных тем уходило в прошлое, в мусорную корзину, которая одна воцарилась на сцене и постепенно все собой заполонила, ну, не все, не все, что-то еще осталось. Но тогда впервые на артхаусном небосклоне замаячил pulp fiction, трэш, никем из нас неопознанный, ничуть не угаданный.

Говорить о том, что мусор бывает разным, что есть мусор-стрейт, мусор-натурал, исполненный одного простодушия, а есть трэш, он двусмысленен и гиперболичен, он изощренно пародиен, он с разнообразными затейливыми изгибами, сам себя переворачивает и над собой хохочет, это, друзья, пустое. С годами тут образовался другой рубикон. Мусор бывает волшебным и не очень, от которого спать хочется. От интеллекта это не зависит. Но опосредованность редко оказывается харизматичной. Волшебству сподручнее быть глуповатым. Главное, чтобы оно вышло действенным и запомнилось навсегда, как "Место встречи изменить нельзя", как "Ворошиловский стрелок". Главное, чтобы оно играло желваками и щурилось вдаль. Тогда кино станет культовым, не для десяти тысяч любителей артхауса, а для сотни миллионов сердец, как на Родине оно и бывает. Культ у нас важное слово, многозначное, всегда и везде востребованное.

Исполнилось 9 дней со дня смерти Киры Муратовой. Я много раз писал об ее фильмах. Рецензия на "Астенический синдром" ей нравилась, она мне говорила об этом. Этого текста нет в сети. Воспроизведу его здесь с небольшими сокращениями.

Кладбище, метро, очередь, мещанский дизайн... Как очень большой художник, Кира Муратова, беря тему или фактуру, исчерпывает ее до конца так, что после нее сказать вроде бы и нечего. И таинственная огромная тема метро, доселе даже не затронутая советским кинематографом, теперь практически закрыта. Любопытно, что в самое последнее время некоторые наши кинематографисты почти подходили к этой теме,  правда, совсем с другой стороны. Метро представало как храм тоталитарной государственности, как апофеоз сталинского «большого стиля».

Этого метро в «Астеническом  синдроме» нет. Муратовой выбрана стоящая особняком, причудливая и кичевая, но лишенная монументальности и даже по-своему веселенькая, как мещанский лубок, станция «Новослободская». Метро Муратовой это скопище застывших спящих людей, и именно здесь на фоне веселенькой декорации разыгрывается мистерия сна как смерти. Она завершится на какой-то безликой современной станции, на конечной остановке. Завершится в перевернутом  виде. Уже не сон как смерть, а смерть как сон, метро как гроб, как склеп или как крематорий, и поезд как катафалк, увозящий героя в черную поглощающую дыру небытия.

Финальная сцена возвращает нас к первым эпизодам, связывая две части картины. Первую - черно-белую - историю женщины, потерявшей мужа. И вторую - цветную - историю человека, теряющего самого себя и всякую связь с миром. Начальный и заключительный эпизоды картины - скрытая, но почти полная  рифма. И там, и там - смерть, и свадебная роза героя превращается в похоронную, и мат случайной попутчицы в метро, вызвавший такое негодование наших целомудренных начальников, звучит как плач, как заклинание над покойником. Частная вроде бы история женщины, потерявшей мужа, перерастает в символическую историю  общества, впавшего в сон, в летаргию, в умирание. В этом обществе обезображено все, даже то, что традиционно свято, даже кладбище, показанное Муратовой как