На уровне «концепта» эта ситуация означает, в частности, невозможность существования «концепта» в том виде, в каком это существование было представлено Делезом и Гваттари[28], то есть в режиме симондоновской индивидуации, спроецированной на философские концепты. Последняя означает, прежде всего, попытку векторизации самого пространства мышления и знания, за счет чего можно было бы различить собственно доиндивидуальное и индивидуальное, отсечь определенные траектории и, наоборот, установить другие, выделить концепты в качестве индивидов, решающих доиндивидуальные проблемы. В этом смысле Хайдеггер, легко обращающийся в своих текстах к таким реалиям, как «Америка» или «евреи», указывает на принципиальную несоразмерность мышления, достигая точки неразрешимости: невозможно определить, по каким критериям ходы такого рода могли бы быть описаны как «вульгаризм» (или же забвение Хайдеггером своих собственных принципов, ошибка «в терминах самого же Хайдеггера»), а по каким, напротив, как необычайно удачная и проницательная интуиция. «Колониализм» в этом случае – или введение в дискурс колониальных персонажей и источников (греков, американцев, евреев и т. п.) – оказывается одновременно следствием такой двойной расфокусировки и ее условием, причем невозможность выбрать один вариант из этих двух выступает ее же свидетельством.

Попытка привязать модернизм к империалистическому международному порядку – в модусе его конвенционального исторического и социологического объяснения – создает трудности в случае стран, которые были включены в этот порядок в качестве своего рода маргинального центра (США и Германия), но при этом не обладали собственными колониями: США как бывшей колонии, превращающейся после Первой мировой войны в нового гегемона, или Германии, метрополии, которая так и не обзавелась полноценной колониальной системой. Соответственно, можно предположить, что модернистские дискурсы, созданные в этих странах, структурно отличаются от тех, что выделяет Ф. Джеймисон в своей статье «Модернизм и империализм»[29], выбирая в качестве примеров, что характерно, авторов, которые не обязательно входят в модернистский канон. Первый пример Джеймисона – Э. М. Форстер – выступает всего лишь «протомодернистом», тогда как парадигмальное положение В. Вульф не позволяет оттенить базовую модернистскую структуру вытеснения/исключения «бесконечного/колониального» столь же отчетливо, как Форстер (и тогда получается, что протомодернисты разбирались в модернизме лучше собственно модернистов).

В основе своей схема Джеймисона выглядит так: модернизм возможен только в той ситуации, в которой отношения между основными игроками (в частности, европейскими государствами, но также между персонами) складываются как просцениум для колониальной системы, которая всегда остается не просто в тени, но в качестве иного, не поддающегося фиксации. Отсюда двойная бесконечность модернизма – собственно зримая бесконечность модернизации и невидимая бесконечность колонизации, поддерживающая первую. В приведенном Джеймисоном примере из «Говардс Энд» Форстера бесконечность железной дороги выступает искаженным, плавающим, не способным утвердиться в собственном статусе символом колониальной системы, которая в конечном счете представляется единственным, что требует развития железной дороги «в бесконечность», то есть буквально вплоть до портов, которые ведут на край света, выступая модернистским порталом. Навязчивость воображаемого железной дороги (Форстер или Эйнштейн с его «мысленными экспериментами», в которых поезда разгоняются до скорости света) указывает, соответственно, на то, что железная дорога – не просто средство или бизнес, а элемент невидимой логистики, которая каким-то образом должна связать то, что, хотя и поражает современников, все же является видимым, с тем, что для них принципиально невидимо, что остается в лучшем случае уделом специалистов по колониальному управлению. Стыковка мореходных путей с железной дорогой создает соединение конечного с бесконечным, образующее определенную систему возможностей, из которых можно выбирать разные варианты: опосредование, неустойчивое колебание бесконечного/конечного, отказ от самой системы в целом (ее коллапс в различных регрессивных опциях восстановления инстанций «изначального», «традиционного» и т. п., которых никогда не было).

Однако подобная схема сама по себе еще не означает принципиальной неустойчивости или «проблемы» модернизма. «Вытеснение» колониальной системы можно признать свойством не только модернизма, но также и определенных вариантов реализма; к тому же колониальная система вполне могла осваиваться в жанрах приключенческой или детской литературы (Ж. Верн). У реализма начала XIX века были свои способы работы с вынесенной вовне колониальной системой. Например, в «Мэнсфилд-парке» Дж. Остин семья Бертрамов представляется компанией, работающей в рамках имперской, рабовладельческой экономики, главное противоречие которой – между вынесенным вовне, заморским характером приращения капитала и его «внутренним», семейным и сексуальным, распределением. Для меркантилистской экономики такого типа главным рыночным актом оказывается сексуальный акт. Проблема в том, что намечаемая линия Фанни – освобождения бедной родственницы от навязанных социальных правил и положения – сталкивается с инвестицией, которая в нее в конечном счете делается. Консервативность решения определяется тем, что все внешние матримониальные сделки раз за разом проваливаются. То, что казалось удачным союзом, оборачивается крахом. Инстанция чувства (как предела дискурсивных обоснований) позволяет Фанни играть роль своеобразного «монитора», внутрисемейной «канарейки», которая доказывает опасность намечающихся связей. Любовное чувство должно служить навигационным прибором, выступая параллелью к морскому бизнесу сэра Томаса. У Кроуфорда нет серьезных намерений, но никто из Бертрамов этого не знает. Невозможность убедить Фанни оказывается своеобразным «тревожным звонком», а сама она – устройством раннего оповещения о рисках, которые еще только намечены. Чувство Фанни уже занято, проинвестировано, и эта глубинная инвестиция выступает против возможности переписать условия договора и переиграть направление движения капиталов по более выгодным, казалось бы, направлениям.

Если у Маркса тайна капитала заключена в сфере производства, то есть в прибавочном труде, то у Остин, в колониальной экономике, тайна капитала – в матримониальном квазирынке, который становится главным источником неопределенности. «Мэнсфилд-парк» предлагает негативное решение – устранить неопределенности за счет внутрисемейного брака, который позволяет сохранить состояние внутри семьи, не рискуя опасными связями с пришлыми лондонцами. Поэтому фигура бедной родственницы нужна, чтобы спасти ситуацию: она одновременно достаточно «внутри» и достаточно «вне», это фиктивное внешнее, которое позволяет аккумулировать капитал за счет его мнимого перераспределения, перекладывания из одного кармана в другой. Сфере матримониального рынка таким образом отказывается в какой бы то ни было продуктивности, она лишается способности неожиданно повысить состояние, перестает быть пространством «фортуны». Напротив, капитал интериоризируется – одновременно через связь в кругу семьи и через церковь. Фанни выступает в качестве «минимального внешнего», которое специально держалось для этих целей, как падчерица, которая нужна, чтобы выйти замуж за принца и тем самым спасти состояние семьи, тем более что принц ей уже принадлежит. Двусмысленность решения (и условность хеппи-энда) в том, что намеченное «освобождение» Фанни, взросление и субъективация, полностью, хотя и иллюзорно, совпадают с погружением внутрь семьи, с ее интериоризацией. Фанни и Эдмунд – миноритарии, которые поначалу представлялись внешним, прогрессивным и трансверсальным элементом, но в итоге они объявляются главным оплотом семейного бизнеса.