– Отстань. – Я отталкивал его. – Ты надоел мне, старик! Оставь меня в покое!

Я вырвался и бросился вон из его изысканной, со вкусом обставленной квартиры. На следующий день, когда я пришел на репетицию, которую вел сам Багринцев, тот беседовал с одной только Адой, все свои речи обращал лишь к ней. Я понимал, что делает он это из глупой попытки отомстить, вызвать мою ревность. Обрати он свое внимание на любого другого, я бы лишь посмеялся. Но он верно выбрал объект. Мне кажется, что любовь соединяет нас с человеком как пуповиной, позволяет ощущать, когда ему плохо и больно, чувствовать, когда ему грозит опасность. Благодаря этому свойству мы лучше всего знаем, чем порадовать нашего возлюбленного, но и как причинить ему самую сильную боль, мы тоже знаем наверняка.

После занятия я подошел к нему и спросил:

– Разве вы не говорили, что личным отношениям нет места в творчестве?

Багринцев посмотрел на меня холодно и непреклонно, тем взглядом, перед которым трепетали все однокурсники. Нордический диктатор. Будто и не он вчера ползал передо мной на коленях.

– Говорил. В последние годы я увлекся и закрыл глаза на это правило. А сейчас вспомнил.

Я был зол, страшно зол на старика. Мне казалось, что он предал меня, забыл все, чему сам меня учил. Меня мучили сомнения, начинало казаться, что все прошедшие четыре года он выдвигал меня вперед не потому, что верил в мой талант, а лишь для того, чтобы задобрить, заставить и дальше влачить осточертевшую мне связь.

Конечно, я никогда не сомневался в своих актерских возможностях, слишком долго Багринцев внушал мне, что я гений и мне подвластно все, однако соперничать с Адой мне не хотелось. Было в этом что-то для меня жгуче-неприятное, я не хотел устраивать с ней схватку двух гепардов над телом полузадушенной жертвы – нашего спектакля. Я был уверен, что смогу подсидеть, унизить, переиграть ее, какие бы нововведения старый маразматик Багринцев ни придумал. Но всего этого мне делать не хотелось… Это было странно. По всей видимости, Ада была вторым человеком после самого Багринцева, которого я начал уважать в профессии. Поэтому меня и не радовала перспектива устраивать с ней грызню в сценических перевоплощениях. Это было унизительно – так поступаться только что открывшимся мне знанием.

Но моя злоба на Багринцева не утихла. Мне хотелось сделать ему больно, доказать, что я ничем ему не обязан и смогу сам, без посторонней помощи, добиться всего, превзойти своего учителя. Именно тогда я подкинул Гоше мысль о самостоятельном спектакле. Я знал, как распалить его тщеславие, сыграть на его алчности, жажде денег и известности. Он поддался так легко, что это было даже неинтересно. Но со спектаклем ничего не вышло: климактеричная истеричка Светлана Викторовна застала Гошу в деканате за попыткой кражи денег, разразился скандал. Стало ясно, что с нашей постановкой ничего не получится.

На последней репетиции Багринцев объявил нам, что намерен изменить всю концепцию дипломного спектакля. Этот его ход был настолько для меня предсказуем, что я даже не удивился.

– Этой ночью меня осенило, – вещал мстительный старик, искоса поглядывая на меня. – Мы перевернем уайльдовский текст с ног на голову. Такого еще никто не делал. Мы сделаем Дорианом… – он выдержал паузу, – женщину! Я думаю, Ада прекрасно справится с этой ролью.

Однокурсники заволновались, послышались реплики:

– Но мы ведь столько репетировали!

– Как же все менять, когда до диплома всего несколько месяцев?

Я не мог ничего сказать. Злость и отчаяние душили меня. Я молча поднялся со своего места и вышел.

Через несколько дней состоялся наш последний разговор с Багринцевым.

– Как хорошо, что ты пришел, Вацлав, – начал он мягко, усадив меня в своем кабинете. – Мне нужно поговорить с тобой. Что бы ни произошло между нами, ты очень дорог мне. Ты не должен думать, что я пытаюсь отомстить тебе за что-то. Все, что я делаю, для твоего же блага. Поверь мне, мальчик, ты чересчур заигрался, запутался. В этом есть и моя вина – я слишком долго выделял тебя из всех, внушал, что ты избранный, и это вскружило тебе голову. Посмотри, что ты сеешь вокруг себя? Ты едва не довел Катю до самоубийства, исковеркал жизнь Владу. И эта безобразная история с Георгием – признайся, ведь это ты приложил к ней руку, надоумил его взять те деньги? Дорогой мой, что бы ты ни думал о себе, какие бы демоны тебя ни мучили, я знаю, у тебя доброе сердце. Не воспринимай свое отстранение от спектакля как наказание. Поверь мне, я лишь хочу, чтобы ты огляделся, отдышался, взглянул на себя со стороны. Перед тобой большое будущее, дорога длиной в целую жизнь, и я не хочу, чтобы ты все испортил юношескими играми с живыми людьми. Этой игре ты просто пока еще не знаешь цены, но она слишком велика, уверяю тебя.

Я молчал, давая ему возможность высказаться. У меня еще оставался последний козырь, который я намерен был вытащить, когда старик окончательно размякнет от собственной благости.

Зазвонил телефон. Я поставил запись на паузу.

– Мистер Грин, – вещал в трубке озабоченный Джон. – Меня беспокоит эта ситуация с вашим русским проектом. Я не так хорошо разбираюсь в российских законах, но вы не подписали еще никакого контракта с режиссером. Я не могу гарантировать, что в такой ситуации наши условия будут выполнены. Нам необходимо как можно скорее…

Пока мой агент высказывал свои законные опасения, я успел достать портсигар и, не делая «дороги», втянул волшебный, бодрящий бледно-розовый кокаин.

Блаженство.

Честно говоря, я никогда не испытывал нужды взбадривать себя, чтобы сыграть ту или иную роль. Наоборот, сцена всегда была для меня главным допингом. Мне не было нужды употреблять наркотик перед спектаклем.

А вот в повседневной жизни мне было почти всегда невыносимо скучно. Скучно разговаривать, решать какие-то не относящиеся к театру вопросы. И наркотики помогали мне скрасить эту скуку. Кроме того, мое естество было устроено таким образом, что у меня почти никогда не бывало депрессий на следующий день после употребления любого из бодрящих средств. Я мог мешать героин с кокаином, всю ночь принимать амфетамины, на следующий день дремать и видеть чудесные сны под воздействием опия. Однако наступало утро, когда надо было приходить в себя, и это давалось мне на удивление легко.

Трескотня Джона мне надоела, я почти не слушал его – ловил первый, сладостный кайф.

– Успокойтесь, Джон! – прервал я этот нескончаемый поток речи. – В любом случае к вам я не буду иметь никаких претензий. Просто расслабьтесь и наслаждайтесь этой своеобразной командировкой. Обещаю, скоро она закончится, и мы вернемся в Великобританию, где я, как и прежде, буду прислушиваться к вашим мудрым советам.

Отложив мобильный, я снова обернулся к компьютеру. С экрана на меня смотрело мое собственное лицо, только совсем юное, не обезображенное житейским опытом, следами переживаний и потерь. Безупречный ангельский лик. Да полно, мое ли? Ведь это Стас, мой прекрасный, солнечный, вечно юный брат, улыбался мне своей безмятежной улыбкой.