В ней имелась такая строфа:

Не помяни нас лихом, революция.

Тебя встречали мы какой умели песней.

Тебя любили кровью —

Той, что течет от дедов и отцов.

С поэм снимая траурные шляпы, —

Провожаем.

– Передайте своему другу Мариенгофу, – сказал Троцкий, – что он слишком рано прощается с революцией. Она еще не кончилась. И вряд ли когда-нибудь кончится. Потому что революция – это движение. А движение – это жизнь».

В этой стихии «вечного движения» Есенин чувствовал себя как рыба в воде. С этой же точки зрения имеет смысл посмотреть на его дружбу с сотрудником Троцкого Блюмкиным. Принято считать, что его приставили следить за Есениным.

Вот тут пора рассказать о вранье, про которое «все знают». В то время Блюмкин не был чекистом. После убийства Мирбаха в 1918 году он долго скрывался, потом вернулся, сдался с повинной и был прощен. Но в ОГПУ он снова вступил лишь в 1925 году. Блюмкин всего лишь работал в секретариате Льва Давидовича. Но разумеется, в компании литераторов «гнул пальцы». Редкое дело, что ли? В девяностых многие, трудившиеся шестерками по присмотру за ларьками, при общении вне бандитской среды строили из себя крутых авторитетов. Да и ранее я видел мелких комитетских стукачей, изображавших из себя крутых оперов. Откуда родился миф? Да просто при СССР «все знали», что Блюмкин – чекист. Репутация – великая вещь. Помните, как дон Румата у Стругацких изображал великого ходока по женщинам? К этому подверстывался старательно культивируемый среди интеллигенции ужас перед «кровавой гэбней». Но сегодня архивы-то открыты. И биография этого товарища известна точно.

Такой уж это был человек, Блюмкин. Бывший левый эсер. Убийца германского посла Мирбаха. Но при этом – весьма странный товарищ.

«Блюмкин был лириком, любил стишки, любил свою и чужую славу. Как же не прилепиться к нам, состоявшим тогда у нее в избранниках? И он прилепился ласково, заискивающе. К тому же левоэсеровское ЦК вынесло решение: «Казнить предателя». Опять для Блюмкина запахло смертью. А он – как мы уже знаем – не очень-то любил этот запах. Впрочем, как и большинство жалких смертных. И вот Блюмкин сделал из нас свою охрану. Не будут же левоэсеровские террористы ради «гнусного предателя» (как именовали они теперь своего проштрафившегося «героя») приканчивать бомбочкой двух молодых стихотворцев.

<...>

Как-то в «Кафе поэтов» молодой мейерхольдовский артист Игорь Ильинский вытер старой плюшевой портьерой свои запылившиеся полуботинки с заплатками над обоими мизинцами.

– Хам! – заорал Блюмкин. И, мгновенно вытащив из кармана здоровенный браунинг, направил его черное дуло на задрожавшего артиста. – Молись, хам, если веруешь!

Все, конечно, знали, что Блюмкин героически прикончил немецкого графа. Что ж ему стоит разрядить свой браунинг, заскучавший от безделья, в какого-то мейерхольдовского актеришку?

Неудивительно, что Ильинский стал белым, как потолок в комнате, недавно отремонтированной.

К счастью, мы с Есениным оказались поблизости.

– Ты что, опупел, Яшка?

– Бол-ван!

И Есенин повис на его поднятой руке.

– При социалистической революции хамов надо убивать! – сказал Блюмкин, обрызгивая нас слюнями. – Иначе ничего не выйдет. Революция погибнет» (А. Мариенгоф).

Отморозок, что и говорить. Или человек, прекрасно понимающий, где и что делать. Ведь если бы Блюмкин достал пистолет не в богемной среде, а в компании серьезных людей, он мог бы тут же получить пулю в лоб. (Напомню, что в те времена работники коммунистической партии и комсомола чуть ли не поголовно носили оружие. И не только браунинги, про которые шутили, что из них можно только застрелиться, но и более серьезные стволы. Из нагана я стрелял. Вполне эффективная штука. А среди товарищей коммунистов было много тех, кто воевал в Гражданскую – и имел соответствующие реакции. А актеры и поэты… Люди чаще всего достаточно безобидные.)

Но с другой стороны, иметь в друзьях-приятелях ТАКОГО типа в чем-то даже интересно. По крайней мере, сильные ощущения обеспечены.

Но возможно, дело даже не в сильных ощущениях. А в чувстве причастности к этой дикой силе, к этим людям, которые сперва стреляли, а потом разбирались. Которым никакой закон был не писан. В начале девяностых тоже было престижно дружить с бандитами.

Кстати, много позже Блюмкин, приговоренный к расстрелу, стоя у стенки, пел «Интернационал». Странные это были персонажи… И не нам их судить.

* * *

Но все-таки любимым деятелем Гражданской войны у Есенина был Нестор Махно. Личность тоже весьма своеобразная. Он не был обычным бандитом. Но и не являлся эдаким защитником крестьян, который сражался за мужичков как против белых, так и против красных. На самом-то деле махновские повстанцы все-таки прежде всего сражались против белых. Махно был за советскую власть. Только повстанцы понимали ее своеобразно по-анархистски. С одной стороны, они выступали за интересы крестьян, с другой – считали возможным грабить все, до чего они могли дотянуться. Одним словом – Бог с нами и хрен с ними. Воля.

В отношении Есенина к Махно очень показательна поэма «Страна негодяев». Там действует бандит Номах. Прообраз понятен и без подсказки, но Есенин и сам неоднократно заявлял, что имел в виду Нестора Ивановича.

К реальному Махно герой поэмы никакого отношения не имеет. Это своего рода «голая идея». Так, как ее воспринимал Есенин. И что интересно – на всем протяжении поэмы Номах ничего не говорит о нуждах и обидах крестьян. Он провозглашает анархизм в чистом виде:

Мне нравятся жулики и воры.

Мне нравятся груди,

От гнева спертые.

Люди устраивают договоры,

А я посылаю их к черту.

Кто смеет мне быть правителем?

Пусть те, кому дорог хлев,

Называются гражданами и жителями

И жиреют в паршивом тепле.

Это все твари тленные!

Предмет для навозных куч!

А я – гражданин Вселенной,

Я живу, как я сам хочу!

С 1917 года Есенин и сам жил как хотел, ни в чем себя особо не ограничивая. Советская власть ему в общем-то особо не мешала. Скорее наоборот. Но все хорошее когда-нибудь подходит к концу. В начале двадцатых революционный беспредел стал потихоньку заходить в рамки. Символично, что в 1921 году на Малой Дмитровке сподобились ликвидировать Дом анархии.

Для Есенина, как и для многих других, символом этого стал нэп. За что боролись? Снова на улицах Москвы и Петрограда появились «буржуи», революционный пафос как-то скоро пошел на убыль. Но Есенин видал и другое. Зарождался новый порядок, с которым особо не забалуешь. Вовсю раскочегаривался строительный энтузиазм. А какое отношение имел к нему Есенин? Собственно говоря, Есенин был типичным представителем явления, которое можно с некоторой натяжкой назвать «революционной богемой». В это понятие входят не только литераторы. Но и тот же чекист Блюмкин, любивший покрутиться среди поэтов. В какой-то мере представителем революционной богемы был и Троцкий. Но их время стало заканчиваться. Кстати, нелепый роман с Айседорой Дункан, возможно, имеет под собой стремление продолжать «быть крутым» другим способом. В этом, кстати, любовники нашли друг друга. Стареющая поблекшая звезда, чьи лучшие годы остались давно позади, увлеченно играла в коммунизм – с тем же азартом, с которым до Первой мировой войны она баловалась сатанизмом.