хочу».

– Не тревожьтесь, будет правда, – отвечал он и продолжал:

Три грации считались в древнем мире,

Родились вы… всё три, а не четыре.

За такую сцену можно было бы платить деньги; злое торжество Мишеля, душивший нас смех, слезы воспетой и утешения Jean Jacques, все представляло комическую картину…

Я до сих пор не дозналась, Лермонтова ли эта эпиграмма или нет[77].

Я упрекнула его, что для того случая он не потрудился выдумать ничего для меня, а заимствовался у Пушкина.

– И вы напрашиваетесь на правду? – спросил он.

– И я, потому что люблю правду.

– Подождите до завтрашнего дня.

Рано утром мне подали обыкновенную серенькую бумажку, сложенную запиской, запечатанную и с надписью: «Ей, правда».

ВЕСНА

Когда весной разбитый лед

Рекой взволнованной идет,

Когда среди полей местами

Чернеет голая земля

И мгла ложится облаками

На полу-юные поля, —

Мечтанье злое грусть лелеет

В душе неопытной моей.

Гляжу: природа молодеет,

Не молодеть лишь только ей.

Ланит спокойных пламень алый

С годами время унесет,

И тот, кто так страдал бывало,

Любви к ней в сердце не найдет![78]

Внизу очень мелко было написано карандашом, как будто противоядие этой едкой, по его мнению, правде:

Зови надежду – сновиденьем,

Неправду – истиной зови.

Не верь хвалам и увереньям,

Лишь верь одной моей любви!

Такой любви нельзя не верить,

Мой взор не скроет ничего,

С тобою грех мне лицемерить,

Ты слишком ангел для того![79]

Он непременно добивался моего сознания, что правда его была мне неприятна.

– Отчего же, – сказала я, – это неоспоримая правда, в ней нет ничего ни неприятного, ни обидного, ни непредвиденного; и вы, и я, все мы состаримся, сморщимся, – это неминуемо, если еще доживем; да, право, я и не буду жалеть о прекрасных ланитах, но, вероятно, пожалею о вальсе, мазурке, да еще как пожалею!

– А о стихах?

– У меня старые останутся, как воспоминание о лучших днях. Но мазурка – как жаль, что ее не танцуют старушки!

– Кстати о мазурке, будете ли вы ее танцевать завтра со мной у тетушки Хитровой?

– С вами? Боже меня сохрани, я слишком стара для вас, да к тому же на все длинные танцы у меня есть петербургский кавалер.

– Он должен быть умен и мил.

– Ну, точно смертный грех.

– Разговорчив?

– Да, имеет большой навык извиняться, в каждом туре оборвет мне платье шпорами или наступит на ноги.

– Не умеет ни говорить, ни танцевать; стало быть, он тронул вас своими вздохами, страстными взглядами?

– Он так кос, что не знаешь, куда он глядит, и пыхтит на всю залу.

– За что же ваше предпочтение? Он богат?

– Я об этом не справлялась, я его давно знаю, но в Петербурге я с ним ни разу не танцевала, здесь другое дело, он конногвардеец, а не студент и не архивец.

И в самом деле, я имела неимоверную глупость прозевать с этим конногвардейцем десять мазурок сряду для того только, чтобы мне позавидовали московские барышни. Известно, как они дорожат нашими гвардейцами; но на бале, данном в Собрании по случаю приезда в. к. Михаила Павловича, он чуть меня не уронил, и я так на него рассердилась, что отказала наотрез мазурку и заменила его возвратившимся из деревни Алексеевым]…

Его высочество меня узнал, танцевал со мною, в мазурке тоже выбирал два раза и смеясь спросил: не забыла ли я Пестеля?[80]

Когда Лермонтову Сашенька сообщила о моих триумфах в Собрании, о шутках великого князя насчет Пестеля, я принуждена была рассказать им для пояснения о прежнем моем знакомстве с Пестелем и его ухаживаниях. Мишель то бледнел, то багровел от ревности, и вот как он выразился:

Взгляни, как мой спокоен взор,

Хотя звезда судьбы моей

Померкнула с давнишних пор,

А с ней и думы лучших дней.

Слеза, которая не раз

Рвалась блеснуть перед тобой,

Уж не придет – как прошлый час

На смех, подосланный судьбой.

Над мною посмеялась ты

И я с презреньем отвечал;

С тех пор сердечной пустоты

Я уж ничем не заменял.

Ничто не сблизит больше нас,

Ничто мне не отдаст покой,

И сердце шепчет мне подчас:

«Я не могу любить другой!»

[Я жертвовал другим страстям,]

Но если первые мечты

Служить не могут больше нам,

То чем же их заменишь ты?

Чем ты украсишь жизнь мою,

Когда уж обратила в прах

Мои надежды в сем краю —

А может быть, и в небесах![81]

Я не видала Лермонтова с неделю, он накопил множество причин дуться на меня, он дулся за Пестеля, дулся, кажется, даже и за великого князя, дулся за отказ мазурки, а более всего за то, что я без малейшей совести хвасталась своими волосами. За ужином у тетки Хитровой я побилась об заклад с добрым старичком, князем Лобановым-Ростовским, о пуде конфект за то, что у меня нет ни одного фальшивого волоска на голове, и вот после ужина все барышни, в надежде уличить меня, принялись трепать мои волосы, дергать, мучить, колоть; я со спартанской твердостью вынесла всю эту пытку и предстала обществу покрытая с головы до ног моей чудной косой. Все ахали, все удивлялись, один Мишель пробормотал сквозь зубы: «Какое кокетство!»

– Скажите лучше: какая жадность! Ведь дело идет о пуде конфект; утешьтесь, я поделюсь с вами.

Насущные стихи на другой день грозно предвещали мне будущее:

Когда к тебе молвы рассказ

Мое названье принесет

И моего рожденья час

Перед полмиром проклянет;

Когда мне пищей станет кровь

И буду жить среди людей,

Ничью не радуя любовь

И злобы не боясь ничьей, —

Тогда раскаянья кинжал

Пронзит тебя; и вспомнишь ты,

Что при прощанье я сказал.

Увы! то были не мечты!

И если только наконец

Моя лишь грудь поражена,

То верно прежде знал Творец,

Что ты страдать не рождена[82].

Вечером я получила записку от Сашеньки: она приглашала меня к себе