Нет, конечно, Петечкина жизнь не была и совсем унылой. На работе, если была работа, Петечка был как рыба в воде, в выходной можно было двинуть всем вместе на лыжах или на каток, и хохотать над трусихой Регинкой, и бросать в сугроб то ее, то Машку, и Толька Рыбников, если что действительно надо всегда выручал - нужны были деньги на мебель - слова не сказал, одолжил. И все-таки: "Ну, должно же в жизни что-то происходить!" - пытливо вглядываясь в круглое лицо Ларисы Борисовны, сложив пальцы в щепотку, тряс этой щепоткой Петечка и, услышав в ответ: "Чего происходить-то?", в который раз махал рукой и, походив туда-сюда по лаборатории, отправлялся в курилку.

Отсутствие особых событий в собственной жизни Петечка пытался компенсировать тем, что из газет, детективов, рассказов о происшествиях, случившихся с кем-то другим, выискивая что-то особенно необыкновенное, долго обдумывал, так и этак крутя в голове, примеривая к себе и, совершенно сживаясь, а потом возбужденно и, всегда немного привирая, пересказывал, как самим уже пережитое, окружающим.

Каждый раз это случалось одинаково. Все начиналось с вырвавшегося из самых глубин Петечкиного существа возгласа: "Ну, ничего себе!" Это значило, что, прочитав, скажем, о таинственном поджигающем все вокруг своим присутствием мальчике или услышав, как чьего-то брата с грудными детьми кинула жена, он чувствовал толчок, биение настоящей жизни, и тоже загорался, и глаза его начинали круглиться и блестеть, воображение работать, случившееся обрастало деталями, и Петечка мчался в курилку, а там, собрав вокруг толпу слушателей, рассказывал обо всем так, будто пиджак на нем тоже горел от чудесного мальчика, или сам он укачивал брошенных грудных детей.

И в этот раз он тоже прибегает в курилку, увлеченный пришедшей вдруг в голову мыслью. Петечка краем уха слышал про пожар, что подожгли, вроде, соседи из-за тяжбы о полосе малины, и вдруг со всей ясностью открывается ему, что делает с людьми эта пресная однообразная жизнь, от которой никуда не деться. "Сначала просто со скуки дохнут, - возбужденно кричит он на всю курилку, - потом дачи заводят, собственность, а потом из-за клочка земли друг другу рады глотку перервать. Вчера еще нормальный человек - сегодня маньяк, поджигатель, преступник, а почему?..."

Голос Петечки звенит и срывается, слушатели смолкают и, задумавшись, дружно дымят.

Разговор переходит в конкретное русло - как подожгли и чем.

- Это ты, Дедушев, что ли, про меня? - приостановившись, с интересом осведомляется начальник Валерьян Владиславович. - Это я ведь с погорельцами малиной граничу, только мы их, ей богу, не поджигали, они сами керосинкой подожглись!

После паузы курилка грохочет, все качают головами и хлопают Петечку по плечу. Петечка краснеет, бормочет, что не знал, вечно бабы наврут, а когда все, посмеиваясь, расходятся, стоит еще и с удивленным "Ну, ничего себе!" встряхивает головой. Он не расстраивается - наоборот, о таком недоразумении можно будет рассказывать, и он представляет, как расскажет Ларисе Борисовне, Регинке, потом еще Казачковым, и все будут смеяться, Регинка заругается: "Вечно ты со своим языком!", а он, Петечка, будет смеяться громче всех.

Петечка стоит еще в опустевшей курилке, глядя куда-то вдаль, и в глазах его -- сполохи невиданного никогда пожара. Наконец, вздохнув: "Ну, ладно"... Петечка расстается с видениями и отправляется за документами, требующими проработки в текущем квартале.

Калерия слушала впервые "Кармен" еще до войны, с мамой в главной роли. Калерии было тогда три годика, ее привели, посадили, и она просидела все первое действие безмолвно, зажав в кулаке забытую апельсиновую дольку и вцепившись в бархатный барьер администраторской ложи.

Мать была ведущим меццо, а тетка - театральной портнихой, но Калерия всегда отчетливо помнила только тетку, потому что мама погибла в первый же день войны в городе, где оказалась на гастролях. От мамы осталась фотография и воспоминание о том вечере в театре, как о чем-то вряд ли реальном.

В эвакуации тетка рассказывала и о матери, и о театре, и театр представлялся Калерии таким же длинным, как барак, но прекрасным оранжевым домом, в котором идет необыкновенная жизнь, и, притулившись у печки, она вместо сказок слушала либретто. Напоследок она всегда просила рассказать про "Кармен", и, когда тетка в который раз повторяла заключительное: "Арестуйте меня", Хозе представлялся Калерии однажды выскочившим из грузовика перед их домом и попросившем напиться солдатом. Солдат большими глотками выпил целый ковшик, весело подмигнул ей, сказал тетке: "Спасибо, мамаша!" и, гремя сапогами, побежал обратно к грузовику, и Калерии виделось, что этот большой и сильный дядя-солдат вдруг сделал что-то непоправимо-ужасное и, опустив свои сильные руки, нагнул голову и смиренно сказал: "Арестуйте меня!" сбежавшемуся и застывшему от страха народу. Что же именно сделал этот солдат и зачем, Калерия не понимала, она часто видела на улице увешанных младенцами изможденных и страшных цыганок и не могла поверить, что он совершил это для такой вот цыганки, но, недоверчиво глядя на тетку, Калерия догадывалась, что тут, должно быть, что-то совсем другое.

Принюхиваясь к аромату кипящей на огне, сладкой, как патока, свеклы Калерия думала об этом погубившем себя солдате и о таинственной силе, которая заставила его это сделать. Глядя в черноту маленького окна, она вполуха слушала сетования тетки, что швейная машинка брошена в городе, а с нею можно было бы очень хорошо прожить шитьем, а не ходить каждый день на выматывающую последние силы разгрузку и переборку свеклы. Тетка говорила: "Господи, скорее бы войне конец!", и Калерия тоже мечтала о конце войны, о возвращении в забытый ею город, о первом походе в театр.

Но когда это все, наконец, случилось, настоящий театр показался ей сначала совсем не тем, что она ожидала. Маленькие закутки, коридоры, лестницы, беспорядок за кулисами неприятно поразили, но когда тетка вдруг открыла какую-то дверь, поманила ее, и она, уже больше ни на что не рассчитывая, вошла, то смогла сказать только: "Ой!". Прижав руки к ситцевой кофточке, она остановилась, переводя глаза с жужжащего, медленно заполняющегося партера, за красный барьер ярко освещенного электрическими свечами бенуара, вверх на уходящие к искусственному небу ярусы, где тоже шло копошение крохотных людей, и поразилась, как же это все сумело поместиться в таком обыкновенном на первый взгляд доме.

Но когда она посмотрела на шитый потускневшим золотом занавес, то сразу догадалась, что это-то - самое главное, и когда все притихло, и громко заиграла музыка, и занавес, энергично поднявшись, открыл пылающую неожиданно ярким светом сцену, то она замерла от восхищения и еще раз ахнула, услышав теткин шепот: "Вот тебе и "Кармен"!

То, что она увидела, сразу уничтожило солдата с ковшиком: жизнь на сцене не имела ничего общего с реальной жизнью, и когда занавес упал, Калерия сидела совершенно потрясенная. Когда же он открылся снова, и убитая Кармен, как ни в чем не бывало, кланялась залу, так независимо-дерзко встряхивая кудрями, Калерия поняла это, как настоящий конец спектакля, то, что смерть оказалась Кармен нипочем, и сначала робко, потом сильнее и сильнее захлопала вместе со всеми.