– Злишься, – сказала ты, разрезая колбасу.

– Я дурного мнения о мире.

– Чего-о? – Ты как бы хохотнула это слово.

– Вгонял в шаблон вон те обломки кораблекрушения.

– А. – Ты кивнула на мою тарелку. – У тебя оладьи стынут.

Я ел, жевал, наблюдал. Три официантки за дальним столом играли в карты, в кухне гоготала повариха.

Остролицая трюфелева мамаша наклонилась через стол к мужской особи; напряжение, костлявая рука, стиснувшая соседний свободный стул, – по всему видно, что женщина толкает речь.

– Хочешь чем-то заняться? – спросила ты. – Или вернемся домой?

– Пожалуй, прелести Пирсолла мы уже истощили.

– Надеюсь, нет. – Ты улыбнулась, глядя сквозь ресницы, и подтолкнула кусочек колбасы на клинышек тоста.

В голове всплыл эскиз зловещего плана уничтожения твоего брака. Я затолкал его подальше – до того дня, когда наступит полнейшее безумие.

– Можно устроить пикник, – сказала ты. – На пляже.

– Пикник – это неплохо.

– Извините!

Мужчина из Обжорвилля. Разглядев его вблизи, я росчерком добавил в прежнюю характеристику раболепие. Будь у него шапка, он бы прижимал ее к животу, мял обеими руками и неловко переминался с ноги на ногу.

– Изините за беспокойство, робята, но мы вас тут на днях видали. Мы так поняли, вы, – и он руками изобразил скольжение, – как и мы, проездом, так сказать.

Ты была вежлива – уверила его, что так оно и есть. Он казался горестным и измученным. То ли сам выпендривался, то ли женушка подбила. Я прокрутил в мозгу диатрибу, что вдохновила его подойти к нам: «Господи, Уолли! Иди спроси! Да боже же ж ты мой, они тебя не укусят!»

– Слыхали чего про дороги, когда откроют? – спросил он.

– Нет, – ответила ты, а я слегка встревожился:

– А вы что-то слышали?

– Не, я точно не слыхал. – Он качнул головой – намек на удивление. – Не, ну вы такое видали, а? Вот ералаш. Я в жизни так не попадал. Что в пещере жить – ото всего отрезан.

– Вы где остановились? – спросил я.

– «ПриюТур». Там такие робята приветливые.

Скорее всего, подумал я, это мнение зиждется на бесплатном кофе, вчерашних пончиках и двухминутной беседе о погоде с управляющим.

– Мы ночь в том старом отеле на воде провели. «Шангри-Ла», что ли, – сказал Обжорвилль. – Они так себя вели, будто мой ребенок – это, знаете, ребенок из «Омена»[33]. Робята, наверно, давно двухлеток не видали.

Будто откликаясь на упоминание, трюфель испустил вопль и мамаша впихнула ему бутылочку.

– Во какие легкие! – Обжорвилль напыжился от отцовской гордости, будто считал, что «во какие легкие» в жизни помогут.

– «Шангри-Ла» весьма степенный, – сказала ты.

– Ну да, наверно, – отозвался Обжорвилль, явно сбитый с толку твоим эпитетом. – Но мы решили – «ПриюТур» для ребенка получше.

Вампирша, на которой он женился, пыталась привлечь его внимание, помахивая шарфом и являя устрашающую улыбку. Я ему сказал, и он удрал на несколько футов, снова извинился за беспокойство и умотал назад к: «Ты б их пригласил, а? Мне б тогда хоть было с кем поговорить!»

– Эй! – окликнул я, и он остановился. – Вы нашли, чем заняться в городе?

– Киношка есть. Правда, ничо такого не крутят. – Его осенило, он щелкнул пальцами. – Аллигатора видали?

Мы признались, что нет, не видали.

– Тут есть парк, отсюда по прямой кварталов пять-шесть. Гатор посередке. Не промахнетесь. – Он поскреб за ухом. – Вам пончики понравятся, у них тут «Криспи-крим».

Его хозяйка испустила вопль, какой-то выблеванный шип – должно быть, имя.

– Стоит на аллигатора смотреть? – спросила ты.

– Вероятно, при нормальных обстоятельствах – нет. Но любопытные черты у него имеются.

Трюфель взмахнул руками и заорал.

– Хорошенького дня. – И человек из Обжорвилля зашаркал к своему огрызку рая.

Я устыдился, что дурно подумал о бедном ублюдке. А потом ты высказалась – поразительное замечание, ибо, насколько я помню, впервые ты сказала фразу, которую мог бы произнести я. Неужто срастаемся? А может, оба так далеки от остальной жизни, что лишней доброты не осталось.

– Как в эпизоде «Симпсонов»[34]побывала, – сказала ты.

Парк – два-три квадратных, заросших растительностью квартала: по сути, рощица пальметто с вкраплениями эвкалиптов, гибискуса, креветочных растений и всего прочего. На побережье – военный мемориал, бронзовая плита, вмонтированная в кургузый цементный пьедестал, а в центре – выключенный трехъярусный гипсовый фонтан с бассейном коричневатой воды, размеченным архипелагами белесых водорослей. Все заглохло, все неухожено. Трава по колено, цветущие сорняки еще выше. Парк напомнил мне клочок каролинских дебрей, где мы гуляли, когда я приехал к тебе впервые после Нью-Йорка, – мы больше целовались, чем гуляли. Может, воспоминания сыграли свою роль: поиски аллигатора продвигались медленно – мы часто останавливались подурачиться.

Примерно в центре парка рос высокий мшистый дуб, а под распростертыми сучьями в прямоугольном пруду за железной щетиной забора обнаружился аллигатор. Взрослый экземпляр, футов восемь от носа до хвоста, цвета окислившейся зелени; точно ярь-медянка, он недвижно лежал в грязной воде, выставив спину и глаза. Выглядел зверюга празднично: каждый дюйм чешуйчатой кожи покрывали исписанные пестрые бумажки. Я говорю «бумажки», но если это и впрямь были бумажки, то исключительно жесткие: вода, по-видимому, не действовала ни на бумажные клочки, ни на писанину – не рукописные буквы, не печатные, но идеограммы. Я не мог разобрать, как их прикрепили, однако ясно: чтобы пришпилить к аллигатору бумажку, надо подобраться очень близко, и при мысли об этом возникла картина: люди колонной маршируют в воду, цепляют бумажки к зверюге.

Мы обогнули пруд, рассуждая, как и зачем аллигатора нарядили, но всерьез не подвергая сомнению логику, что определяла его наружность, – минимальная аномалия внутри громадной аномалии Пирсолла. Аллигатор ни разу не шевельнулся.

– Наверняка ел недавно, – сказала ты.

– Выглядит примерно как я после «завтрака чемпионов».

Я прислонился к дубу, ты – ко мне, и мы поцеловались. Лучшие наши поцелуи происходили под деревьями. Друиды в прошлой жизни.