Дни сменялись ночами. Низкий потолок не позволял распрямиться, мы сидели зажатые в тесноте, как сельди в бочке. Родриго удалось найти местечко возле меня. В дальнем конце каморки было единственное круглое окно, через которое я видел голубые проблески неба и моря. Нужду предполагалось справлять через дыру в полу, но передвигаться было так трудно, что иногда оказывалось легче сходить под себя. В таких невыносимых условиях все сословные различия очень быстро стерлись. Аристократы, священники и идальго превратились в животных, стремящихся выжить любой ценой.

Нашу кровь пили блохи, клещи и вши; по стенам ползали жирные черные тараканы; под ногами шныряли злобные крысы. Нам изредка приносили ведро с пресной водой, и каждый мог выпить по полкружки. Если же ведро пустело прежде, чем кто-то успевал напиться, этим несчастным приходилось ждать, когда ведро принесут в следующий раз. Если жажда становилась невыносимой, мы пили мочу друг друга. Все, что перепадало нам из еды, – отсыревшие сухари, кишащие червями. Мы приноровились есть вшей и блох, которые ползали у нас в волосах, начали ловить тараканов, а иногда до смерти затаптывали крыс, разрывали их на куски и жадно поглощали внутренности.

Женатые мужчины сходили с ума от страха за свои семьи. Все боялись, что их жены и дочери пополнят собой турецкие гаремы, а сыновей продадут содомитам. Одному члену команды удалось сохранить свои четки. «Отче наш» и «Богородица», повторяемые шепотом бессчетное множество раз, несколько облегчали наши страдания. Только молитвы помогали прогнать навязчивое ощущение, что это путешествие прямиком в ад. Те из нас, кому повезло родиться дворянином, могли быть спокойны, зная, что их семьи незамедлительно выплатят требуемую сумму. Но наши с Родриго родители никогда не наскребли бы денег на выкуп двоих сыновей – а скорее всего, даже одного. Какая судьба ждет безрукого калеку? Слуга в доме Мами? Я даже мысли не допускал, что мы с Родриго останемся в Алжире до конца своих дней. Хотя мое положение казалось безнадежным, я твердо решил при первой возможности бежать в Оран – испанский городок на востоке Алжира, – а оттуда уплыть в Испанию хоть на бревне.

Иногда я просыпался по ночам от кошмаров. Вокруг было так темно, а воздух наполняло такое зловоние, что в первую секунду мне казалось, будто я до сих пор лежу на греческом берегу, заживо погребенный под грудой мертвых тел, а то ничтожное количество воздуха, что достигает моих ноздрей, пропитано запахом горелой человеческой плоти.

Отчаяние заразнее надежды. Моя надежда пережить это испытание была эфемерна, но я цеплялся за нее изо всех сил, потому что больше у меня ничего не оставалось. Однажды благородный идальго, который теперь выглядел как обычный кастильский попрошайка, больной и голодный, спросил меня:

– Сервантес, а вы правда поэт?

Я ответил утвердительно.

– Может, вы нам что-нибудь почитаете? Скоротаем время.

Увы, я не относился к числу авторов, которые помнят свои сочинения наизусть. В таком подавленном состоянии я смог воскресить в памяти лишь несколько случайных сонетов моего любимого Гарсиласо де ла Веги, которого в лучшие дни мог процитировать даже во сне.

Вскоре один из пленников подхватил смертельную лихорадку. Глядя, как он испражняется кровью, я вдруг вспомнил слова отца: «Добрая песня прогонит любую печаль». Чтобы скрасить последние часы бедняги, мы с Родриго затянули боевые песни, которые распевали еще перед Лепанто. Сперва больной стонал в агонии, но вдруг затих и прислушался, и выражение муки на его лице сменилось слабой улыбкой. Конечно, наша немудрящая музыка не могла вырвать его из когтей смерти, но хотя бы на несколько минут заставила забыть о скором конце.

Наши тюремщики не потрудились убрать мертвеца, даже когда тот начал разлагаться. Его живот постепенно раздувался, пока однажды ночью не лопнул с громким хлопком, забрызгав всех, кто сидел рядом, остатками внутренностей. Затем тело загорелось. Гребец, проснувшийся первым, завопил и принялся греметь цепями. К тому моменту, когда пираты сбежались на шум, труп уже напоминал обугленную искривленную ветвь. В следующие ночи мы не раз просыпались в холодном поту, крича и дрожа от ужаса. Некоторые принимались душить соседей, приняв их за пиратов; другие впали в детство и звали матерей. Третьи причитали, что на самом деле мы уже в аду, расплачиваемся за грехи. Один из нас, совсем помешавшись, верещал: «Боже, порази меня! Если в Тебе есть хоть капля жалости, пошли мне смерть! Я не хочу завтра просыпаться!»

Вот тут Родриго и предложил:

– Почему бы нам не сочинить песню? Ты – слова, а я мелодию.

Хотя корсары отобрали его виуэлу, мы все равно коротали часы, складывая куплеты. Однажды ночью, когда наш корабль попал в бурю настолько яростную, что все уже примирились с перспективой отправиться на дно в кандалах, мы с Родриго наконец выступили дуэтом:

Ах боже мой, какое горе!

Мы угодили в страшный шторм,

Грохочет г ром, лютует море,

И волны дыбятся кругом.

Прощай, Испания родная!

Я был купец, а стал товар.

Фортуну горько проклинаю —

Ах боже мой, какой удар!

Как ты там, дорогая Испа-а-ания?

Сидим, прикованы цепями,

В душе смертельная печаль,

Глаза наполнены слезами,

Беспечной молодости жаль!

Мы были добрые сеньоры,

Теперь турецкие рабы.

Но песня рвется на просторы:

Мы все – заложники судьбы!

Как ты там, дорогая Испа-а-ания?

Несколько слушателей попросили повторить. После третьего раза некоторые запомнили текст, и мы приноровились петь хором. Даже качка стала казаться тише. Когда мы все вместе повторяли эти нехитрые слова, словно доказывая себе, что еще живы, я вдруг снова ощутил вкус свободы.

Светало. Я различил сквозь пелену тумана очертания огромного улья, высящегося над лесистой горой. Белые здания громоздились одно над другим. Это мог быть только алжирский порт. Допуская, что это сон, я не проронил ни слова – только потряс головой и протер глаза кулаками. Видение города, похожего на Вавилонскую башню, снова растворилось в тумане. Однако храпящие мужчины и поднимающееся от пола зловоние были вполне реальны. Шли минуты, небо светлело, и я наконец отчетливо увидел мол для защиты Алжира от вражеских кораблей.

Я растолкал Родриго и сказал: «Мы прибыли». Один из мужчин тоже услышал меня, и вскоре все проснулись, охваченные возбуждением и ужасом. Некоторые принялись плакать, чувствуя, что окончание морского путешествия не значит окончания наших мучений. Но я знал, что на суше мои шансы на спасение куда выше, чем в этом проклятом трюме.

Уже совсем рассвело, когда порт предстал перед нами во всем своем мрачном величии. Чем ближе мы к нему подходили, тем громче становился бой барабанов и ликующие рулады труб. Три наших корабля вошли в гавань, выпустив в сторону моря победный залп. Ему ответили пушки с городских стен.