Футон навис над пультом управления у изголовья и стал с энтузиазмом щелкать переключателями и крутить колесики. Я с самого начала отказался к ним притрагиваться – настолько сложным мне показался механизм. На панели даже была прикреплена пластмассовая табличка с надписью: «Пациентам не трогать!» Помимо всего прочего, кровать не была подсоединена к сети. Даже если существо за пультом все делало правильно, толку от этого никакого. Раз у него не хватает ума этого понять, вполне может быть, что это не человек, а человекообразная обезьяна.

Тем не менее кровать отреагировала. Лампа под брезентовым навесом несколько раз мигнула и ярко зажглась дневным светом. Откуда к ней шли провода – непонятно. По обе стороны лампы было два разбрызгивателя. Не думаю, что на весу нужны разбрызгиватели. Наверное, они – часть какой-то крыши. А кровать, конечно, имеет встроенные аккумуляторы, которые установлены под ней вместе с кислородными баллонами. Если во время операции отключится электричество, они включатся автоматически. Кровать оказалась еще круче, чем я думал.

Движущийся футон слишком здорово во всем разбирался, чтобы быть обычным бродягой. Но кто же это? Законный владелец, лучше, чем я, умеющий отстаивать право собственности? Может статься, это меня привлекут за нарушение закона. Страшное дело! Ведь если подумать, у меня нет ни документа, подтверждающего покупку этой кровати, ни свидетельства о регистрации.

Самозванец был укутан с головы до ног. Футон был в крупную зеленую и коричневую клетку; с одной стороны – нарядный, яркий, с другой – серая, тусклая изнанка. Сейчас он был повернут серой стороной. Футон съехал в сторону, открыв скрывавшуюся под ним старушенцию, вид сзади. Она низко сидела на корточках, сложившись так, что зад свешивался почти до самой земли, а туловище непостижимым образом опустилось в полость таза. Ее движения напоминали медленно оседающую стопку свежих рисовых лепешек. Мешковатое темно-синее кимоно с разводами цвета сухих листьев, пояс цвета хорошо промаринованной редьки. Она вытащила у себя из-под ног какой-то инструмент. Да это же сямисэн! Он очень подходил ее облику; мне стало неловко оттого, что я принял ее за бродягу. Я плохо разбираюсь в сямисэнах, но мне показалось, что это хосодзао[9]. Старуха щипнула струну и стала настраивать инструмент.

– Это моя кровать! Уходите, что вам тут?…

Старуха обернулась. У нее не было глаз. Даже намека на глаза и глазницы.

Все ее лицо, ото лба до щек, было покрыто равномерной сеткой старческих морщин. Вид довольно жуткий.

– Что так грубо? Лучше послушай.

Опять слабо задребезжала струна. Мне этот звук резал слух.

– Хватит! Не хочу я это слушать! – Я схватил кочан и запустил в старуху. – Ну-ка быстро отсюда! А то…

– Плохой сын!

Кожа на ее морщинистой шее заходила как у жабы. Гадость!

– Ты сказала, сын?

– Родную мать не узнаешь? У тебя совесть есть?!

– Моя мать давным-давно умерла.

– Кто бы говорил! Ты сам только что переправился через Сандзу.

– Ты хочешь сказать, что я умер?

Ее рука пробежала по струнам, издавая отвратительные звенящие звуки.

– Прекрати немедленно!

– Все это чепуха! Я никогда не слышал, чтобы мать играла на сямисэне.

– В запредельном мире вкусы меняются. Особенно когда у тебя такой плохой сын. Все меняется быстро. Ты даже моего лица не помнишь?

– Да у тебя лицо нечеловеческое! Ты не человек, а слепая ящерица или сушеный червяк.

– Ты про глаза? Я их продала. Знал бы, как я плакала, когда с ними расставалась! А деньги получила, когда еще была жива…

Вдруг старуха сразу как-то собралась и, размахивая зажатым в правой руке бати[10], завопила:

– Не приближайся! Отойди от меня!

Не похоже, что эти слова были обращены ко мне. Ведь я и шага не сделал в ее сторону. Приближаться к ней я не собирался, даже если бы она меня умолять стала.

И тут у самого уха я услышал запомнившийся мне сладкий голос:

– Не дергайся! Я все улажу.

Медсестра в короткой юбке стояла у меня за спиной и дышала мне в ухо. Я почувствовал ее запах. Едва уловимый, даже не запах, а тепло тела. Это была та самая сестра, мастерица брать кровь. Которая спасла меня от охранника в «Дайкокуя», в магазине мирских желаний, и сняла катетер. Сестра в стрекозиных очках.

– Как ты узнала, что я здесь? Ты так внезапно появляешься и так же исчезаешь…

– Потом поговорим…

– Ты старуху, похоже, до смерти напугала.

– Потому что я должна взять кровь.

– Странно. Как она поняла, что ты здесь, раз ничего не видит?

– По слуху, наверное.

Сестра облизала губы, извлекла из висевшей на левом плече черной сумки большой шприц на двадцать миллилитров и щелкнула по нему пальцем. Тем же пальцем она тогда щелкнула по моему восставшему пенису в туалете «Мирских желаний».

– Не хочу! – закричала старуха.

– Будь хорошей девочкой, бабулечка. Я только чуть-чуть кровки возьму, и все.

Она переложила шприц в правую руку, переступила через грядку с капустой и потихоньку стала подбираться к старухе.

– Не приближайся! Отойди от меня!

Слух у старухи в самом деле был отменный. Выставив подбородок, она поднялась на одно колено и взяла на изготовку бати, сверкнувший на конце металлическим блеском. Может, у нее там лезвие спрятано?

Кровать превратилась в арену жутковатой схватки старухи, оборонявшейся с помощью бати, которым она размахивала во все стороны (ее движения ассоциировались у меня с листьями, облетающими с дерева гинкго), и Стрекозы, раскачивавшейся на длинных, карамельного цвета ногах, выбирая момент, чтобы нанести укол шприцем. Старуху, похоже, она порядком напугала, но как в такой кутерьме можно взять кровь, я представить не мог. На фоне метаний старухи, отчаянно пытавшейся удержать противницу на расстоянии, движения Стрекозы излучали «сексуальную» уверенность в своих силах. Поношенное синее кимоно против накрахмаленной белой мини-юбки. Спорить не о чем.

– Не подходи ко мне! Отойди, тебе говорю!

– Сегодня ночью полнолуние, знаешь?