— Помилуй меня, матушка. — Конюший стал пробираться через затихшую толпу, наступая московитам на ноги.

— Или наказ Василия Ивановича не про тебя? А может, ты его плохо слушал?

— Старательно внимал, государыня.

— Так что же тебе повелел великий государь?

— Быть подле тебя и оберегать всяко.

— Вот и оберегай всяко московскую государыню! — произнесла Елена Васильевна сердито и сунула тонкие длинные пальцы в жесткую ладонь князя.

Иван Федорович взял руку осторожно, как головешку с полыхающего костра. Его вдруг затрясло, как от лихоманки.

А торжество между тем началось. Дьяки затянули псалом, а миряне, пристроившись в хвост крестного хода, неистово орали.

Свершив обряд, Даниил остаток святой водицы плеснул себе под ноги. Он уже не скрывал, что разочарован отсутствием государя, и нарочно старался не смотреть в сторону Елены, которая, по его умыслию, была не в меру вольна. Появление же конюшего рядом с государыней митрополит воспринимал едва ли не как совокупление при честном народе.

А великая княгиня и Овчина-Оболенский, словно не замечая недобрых взглядов, с улыбками счастливых суженых перешагнули порог храма. И тотчас с амвона раздались дружные и слаженные голоса певчих.

— Господи, как же красиво! — не скрывая восторга, глазела по сторонам государыня. Ее взору предстали сочные радужные фрески. — В Архангельском соборе того не увидишь.

Она подняла вверх голову. Оттуда на нее взирали спокойные и слегка строгие глаза Спасителя.

— В таком соборе даже государю не стыдно колени преклонить. Господи, — перекрестилась великая княгиня, и хрупкие ноги ее надломились в коленях.

Следом за государыней пала на пол и челядь, и только Иван Федорович остался торчать неприбитым гвоздем, но потом смирился и он.

Чадили свечи, душисто тлел ладан. Замутило благовониями голову Ивану Федоровичу, и он посмел наклониться к самому уху государыни и прошептал:

— Боже, как же ты хороша, Елена Васильевна!

У самого виска великой княгини блестели жемчужные подвески, которые слегка покачивались в такт ее дыханию. И Овчина увидел, что после его слов серебряные нити дрогнули сильнее.

— Ты хочешь сказать, что любишь меня по-прежнему, так же сильно?

— Государыня, а разве возможно любить тебя иначе? А полюбить тебя неспособен разве что слепой, который никогда не видел твоего лица.

— Господи, если бы ты мог знать всю правду, Иван!

— О какой правде ты глаголешь, государыня?

Голос певчих набрал такую силу, что затухли свечи и задребезжало стекло.

— Сына я назвала Иваном в твою честь.

В хор певчих влился сочный голос митрополита, грудь которого, словно меха под умелой рукой кузнеца, то расправлялась, то сжималась, и на каждом выдохе владыки паства успевала класть несметное множество поклонов, в усердии набивая шишки и царапая лбы.

Иван Федорович наклонился вместе со всеми, но больше для того, чтобы спрятаться от пристального взгляда московского настоятеля.

— Не знал я об этом, — распрямился наконец конюший.

— А ты много о чем не знаешь, боярин. Ведаешь ли ты, что Иван Васильевич твой сын?

— Господи, — прошептал едва слышно Овчина-Оболенский, усерднее обычного отбивая очередной поклон. — Неужно правда?

— Правда, Иванушка, истинный бог, правда. Муж — то мой бессилен был в то время. Но я ему внушила-таки, что это его чадо. Спорить со мной он не смеет.

Иван Федорович Овчина знал, что государь велик в своем гневе и может обрушить его даже на первейшего слугу, но, помимо своей воли, заглянул в зев смерти:

— Сына хочу увидеть, государыня.

— Сегодня ночью приходи ко мне, Иванушка, ждать тебя буду с нетерпением.

— Господи, Елена Васильевна, только не в твоих хоромах. Неужно думаешь, что все слепые!

— Ежели ты боишься государя, так я его околдую! — почти вскричала великая княгиня, и если бы не песнопение, раздававшееся с амвона, то возглас Елены донесся бы даже до ушей отроков, стоявших за дверьми. — Опою его зельем, наговорю на его следы, только будь моим!

— Уймись, государыня, — совершил очередной поклон конюший, заприметив, что мамки и боярышни с интересом посматривают в их сторону. — Церковь — не место для такого разговора.

— Найду управу на государя — будешь моим? — гнула свое великая княгиня.

— Вот как найдешь управу, тогда мы и поговорим, — поспешил закончить опасную беседу конюший и увидел, как в тот же миг лицо государыни просветлело.

— В каждой бабе бес сидит, — жалился Филипп Крутов, — а меня все бранить не устают, что, дескать, я с водяными дружбу завел. Так моя любовь с нечистью дорогого стоит. Я за нее на всякого Купалу водяному черту свинью скармливаю, а на прочие праздники караваем хлеба угощаю. А вы как свой грех перед нечистой силой замаливаете? Свечи в церкви ставите? Так они и полкопейки не стоят. Вот вы самые грешники и есть. Ну чего ты от меня на сей раз желаешь, Соломонида Юрьевна?

— Государя желаю погубить, — твердо ответила старица.

— Ишь ты, куда хватила! — ахнул мельник. — Даже монашеский куколь тебя не успокоил. Гляжу на тебя, Соломония, и чудится мне, что из-под платка дьявольские рога торчат.

— Господь с тобой, Филипп Егорович, что ж ты такое говоришь! Неужно не ведаешь, что муж мой мне лихо желает? От безысходности своей порчу на него надумала навести.

— Слыхал я об этом, — отмахнулся мельник. — Только с тобой бог должен быть, а темные силы за меня стоят.

— Грешен ты, Филипп Егорович, — перекрестилась Соломония.

— Грешен, — спокойно согласился Филипп. — А я того не скрываю и прегрешение свое под схимным одеянием не прячу.

— Вот что, Филипп Егорович, наведешь порчу на государя или нет? — теряла понемногу терпение старица. — Думаешь, ты единственный колдун в Москве будешь?

— Ладно, уважу я тебя, Соломонида Юрьевна. Сколько ты мне за мое добро заплатишь?

— А чего хошь бери, колдун, — обрадовалась инокиня. — Ежели пожелаешь, так могу и крестик нательный отдать. Он у меня с каменьями изумрудными.

— Ишь ты… с изумрудами! Да ладно — великой княгине я и за так могу поколдовать. При себе оставь нательник, государыня.

Филипп Егорович Крутов был не только колдун, славился он еще и как известный колодезник, который мог сыскать водицу даже там, где быть ей не положено. Порой казалось, стоит только ковырнуть ведуну ногтем сухую землю, как источник начинает брызгать из-под ладоней смачной струей. И конечно, никто не сомневался, что на ухо мельнику нашептывает братец-водяной.

За свое природное умение колодезник плату брал небольшую, чаще всего обходилось уговором, что хозяин прибудет по первому же зову колдуна и исполнит какое-либо неприхотливое его желание.