— Молодцы! Что это вы от своего господина поотстали! — прикрикнул Василий Васильевич на замешкавшихся дружинников. — Помогите Ивану Федоровичу надеть железо.

Князя Ивана Овчину-Телепнева-Оболенского с бесчестием спровадили в Боровицкую башню. На потеху собравшимся московитам он шествовал в домашнем халате, а голову его прикрывала малиновая скуфья.[66]

Горожане тыкали в конюшего перстами и глаголили о том, что Иван Овчина брал государыню московскую, как простую девку, а когда она противилась его желанию, то лупил сердешную розгами, словно блудливую козу.

Иван Федорович глаз не опускал и шествовал по улицам стольного града с той значительностью, с какой входил для сидения в Боярскую Думу.

Василий Шуйский распахнул перед опальным князем врата и приветливо добавил:

— Вот теперь ты дома, Иван Федорович. Располагайся как заблагорассудится. А ежели чего потребуется, обращайся к палачам. Они у нас детины понятливые: что ни скажешь, все исполнят. Если холодно станет — пяточки поджарят, а если устанешь, так на стул с иглами посадят.

— Спасибо за гостеприимство, Василий Васильевич, — равнодушно произнес конюший и вошел в государеву темницу.

Иван Федорович томился в Боровицкой башне уже шестой месяц. Оберегал князя угрюмый, неразговорчивый монах в схимном одеянии, который казался таким же невозмутимым, как убогая темница. Один раз в день чернец являлся с миской в руках и, поставив ее перед Овчиной, немедленно удалялся.

Однако на Федорин день монах выглядел словоохотливым и, положив вместо черствого хлеба сдобный калач, объявил:

— Сегодня у Василия Васильевича Шуйского свадебка.

— Вот как! — подивился из темноты Иван Оболенский-Овчина. — Кто же на такого дурня позарился? Ведь не отрок уже, за пятьдесят ему будет.

— На Анастасии он женился, двоюродной сестре великого князя. И по этому случаю повелел накормить всех тюремных сидельцев. Ты ешь, Иван Федорович. Как одолеешь, так я тебе еще принесу ломоть.

— Горек этот хлеб, монах. Ты бы мне что послаще принес. Может, вино у тебя отыщется?

— Будет и вино, князь, но это позже, потерпи самую малость.

Монах появился на следующий день. В руках он держал огромный кубок.

— Это вино, что я тебе обещал. Пей, князь.

Иван Федорович бережно взял сосуд. Руки почувствовали приятную тяжесть. Некоторое время он вдыхал его аромат, который задиристо щекотал ноздри. А потом сделал первый глоток.

Вино было невкусное, слегка кисловатое, пахло сыростью и отдавало запахом прогнившего дерева. Но сейчас это питие казалось князю лучшим, что довелось испробовать в своей многотрудной жизни. И Иван Овчина выпил кубок до дна.

— Сладость-то какая. Век не пивал такого, — не покривил душой князь.

— Рад, что угодил, Иван Федорович, а теперь шею давай подставляй. И что мне за участь такая досталась? Сначала Михаила Глинского придушил, потом Андрея старицкого, а теперь вот… тебя, князь, придется. А ты бы не противился, Иван Федорович, не поможет это. Закрой глаза и окунись в благодать райскую.

Воздвижение, вопреки ожиданию, оказалось морозным. Первые зазимки заставили баб поглубже подоткнуть хоботье. Все замерло. Природа готовилась к перерождению. Только в утренний час посады оглашались прощальными и беспокойными криками журавлей, да изредка слышался скрип мельничного колеса Филиппа Крутова.